Вызов в Мемфис - Питер Тейлор

⁂

В воскресенье перед моим отъездом обратно в Ноксвилл, мы, разумеется, вместе отправились в гостиницу на ранний ужин. Сестры настояли, чтобы все надели шляпы, хотя мы с отцом над ними и смеялись. Они так хотели, потому что все остальные женщины тоже придут в шляпах. Обычно прихожане возвращались из церкви в гостиницу прямиком в чинных головных уборах, и, по обычаю Совиной горы, те женщины, которые не посещали церковь (были такие и кроме нас), на воскресный ужин надевали шляпки из уважения к посещавшим службу. Еще когда мы с отцом шли по столовой — пока кожаные подошвы отцовских бело-коричневых туфель с загнутым носом стучали по начищенному сосновому полу, — у меня было ощущение, что я заметил за столиком в углу знакомое лицо. Когда мы сели, я бросил взгляд в ту сторону. Уже не знаю, чье именно лицо я увидел, пока мы пересекали столовую, — самой Клары Прайс или взрослой дочери Клары Прайс. Даже не знаю, кто из них был больше похож на Клару Прайс, которую я знал.

Первым делом я пересчитал детей за их столом. Всего их было пятеро, и никого — младше подросткового возраста. Затем я вгляделся в лицо Клары. Морщинистое и осунувшееся — но, по-моему, все еще красивое. Присутствовал и отец семейства (я не смог вынести и мысли о слове «муж»). Седовласый и лощеный, сказал я себе, в темном полосатом летнем костюме — воплощение того, что мы с Кларой называли «уважаемый чаттанугец». Они сидели все вместе — семья из Чаттануги, явно приехавшая с Западного края Сторожевой горы на воскресный ужин в гостиницу Совиной горы с «панорамными видами». Сразу, разумеется, встал вопрос, стоит ли подойти и заговорить. На самом же деле вопрос был в том, что будет более неловким: признаться отцу и сестрам, кто сидит за тем столом, чтобы затем подойти и представиться, или промолчать и прятать глаза на протяжении всего ужина. Каким-то образом я выдержал заказ и подачу блюд. А потом с увлечением ел, чтобы забыться. Теперь главной трудностью было сбежать из столовой, так и не решив, что же более неловко. Только об этом я и мечтал. Но мучения продлились всего пятнадцать минут, потому что стоило мне доесть свой «плавучий остров»[23], как от меня уже ничего не зависело.

— Не верю своим глазам, Филип, — услышал я Бетси. — Неужели это твоя старая подруга Клара Прайс?

Потом я услышал Жозефину.

— Боже, я совершенно уверена, что это она!

Я не стал притворяться и оглядываться, а сказал, не поднимая глаз от тарелки:

— Это вправду она, дорогие сестры.

И тут, пока я даже еще не поднял глаза, меня поразила ужасная мысль: печальная правда о вмешательстве сестер — старых дев и новое понимание, на что они были готовы ради мести отцу, ради того, чтобы ранить его поглубже — навсегда отделить от сыновей.

Наконец я перевел взгляд на Бетси, а потом на Жозефину, сидевших по бокам от отца. Лица обеих подурневших сестер под черными соломенными шляпками были алыми. Мне не пришлось спрашивать: «Откуда вы знаете, что это Клара Прайс? Когда у вас была возможность ее увидеть?» Еще до того как я поднял глаза, меня осенило, что много лет назад, во время войны, в Чаттанугу для встречи с моей возлюбленной Кларой ездил не только отец. Сестры Бетси и Жозефина, возможно, ездили даже раньше него — или, быть может, позже, — чтобы убедить Клару выйти за меня вопреки строгим пожеланиям отца, и впечатление, которое они оставили у нее своими нарядами и яростным противоборством с родителем, стало решающим в решении Клары о бегстве. Или же они сделали что-то еще, а не просто оставили впечатление о себе? Несколько лет спустя сестры дадут мне деньги, чтобы я мог выступить против отца и уехать в Нью-Йорк. Может быть, похожее денежное вознаграждение предлагалось и Кларе, чтобы сделать наш брак возможным? Все это было не внезапным подозрением. Я почувствовал, что на меня снизошло внезапное знание. Мне, разумеется, даже не пришло в голову подумать, узнал ли Клару Прайс отец. Я знал, что ему не позволит плохое зрение. И все же, пожалуй, я мог бы прямо на месте поддаться гневу и на отца, и на сестер, если бы нас не отвлекло что-то еще более значительное.

Внезапно Жозефина склонилась своим пышным бюстом над тарелками, все еще стоящими на столе. Поскольку я уже смотрел на нее, я заметил перемену: ее тяжелое лицо сменило цвет с алого — из-за откровения Бетси — на бледное, практически пепельное. Она уставилась прямо на Бетси и обращалась к ней одной.

— Клара Прайс — это еще ерунда! — едва ли не вскричала она. — Ты еще не видишь, кто сидит за столиком у стены, с нэшвиллской молодежью, и кто уже встал и идет к нам!

Не знаю, узнал бы отец со своим слабым зрением человека, который был уже совсем близко, если бы Жозефина не назвала его имя, когда перевела дыхание.

— Это мистер Льюис Шеклфорд! — произнесла она с таким ужасом, словно узрела призрака.

Старик, шаркая к нам, опирался на трость, а на его длинном носу сидело пенсне — пенсне с черной ленточкой, опускавшейся на плечи и лежавшей на твердом воротничке белой рубашки. Карие глаза, в которых сверкали искорки, так увеличились из-за толстых линз, что сперва я не видел почти ничего, кроме них. В следующие секунды я заметил, что теперь он совсем облысел, а его уши и нос словно увеличились, как и у отца. Но одевался он с тем же вкусом, что и всегда, — разумеется, на нэшвиллский манер: те же накрахмаленная белая рубашка, золотые запонки, костюм из натурального льна, белые туфли, сине-белый галстук в горошек. Вне всяких сомнений, это был Льюис Шеклфорд. Тут я увидел то, во что просто не мог поверить. Отец поднялся из-за стола, сделал два шага навстречу, и старики — высоких, все еще с прямой спиной — сошлись в таких горячих объятьях, что я чуть не разрыдался. Может, и разрыдался бы, если бы в этот миг не взглянул на Бетси и Жозефину. Они сидели с сухими глазами, сперва переглянувшись, а потом почти угрожающе посмотрев на меня. Этого мне хватило, чтобы вспомнить страшное значение, которое имел этот момент для нас троих. И снова — вопреки своим намерениям — я украдкой бросил взгляд в сторону Клары Прайс и ее семьи. Либо они не замечали воссоединение у нашего стола, либо притворялись, что не замечали. Но все остальные воскресные посетители в большом зале — как нэшвиллцы, так и мемфисцы, — глазели на нас и не замечали больше ничего. Наконец отец оторвался от мистера Шеклфорда и обернулся, чтобы воскликнуть нашей троице:

— Дети, вы только посмотрите, кто это!

Мы ответили на восклицание лишь мрачными кивками и потупили глаза на жалкие остатки еды на тарелках.

Не могу сказать наверняка, как мистер Шеклфорд отреагировал на наши опущенные глаза в то воскресенье. Наверняка со времен его славы многие прятали от него глаза. Остальными за его столом были — по крайней мере, как предположили сестры, — его собственными многочисленными племенниками и племянницами. Видимо, он по-прежнему любил молодежь. Нам всем было известно, что его жена Мэри-Энн умерла много лет назад и теперь он жил в скромном, но очень милом старом домике в городке Франклин. Мы слышали, что каждую субботу он приглашал на обед самых интересных и многообещающих молодых людей в деловом и профессиональном мире Нэшвилла. Не знаю я и как отреагировал на наши опущенные глаза отец. Но он, без сомнений, рассчитывал — как и всегда в прошлом, — что события повернутся в его пользу. Вероятно, он сказал себе, что в конце концов мы оттаем и примем его примирение со старым другом.