Под шафрановой луной - Николь Фосселер

Варна, Болгария, 2 сентября 1854

Дорогая сестренка!

Мне бесконечно жаль, что тебе так долго пришлось ждать новостей после моего письма с Мальты! Эти три месяца пролетели очень быстро, и с тех пор, как мы прибыли сюда в июле, у меня просто не оставалось времени тебе написать из-за постоянных хлопот. Надеюсь, ты не слишком обо мне беспокоилась: у меня все хорошо, и я обещаю исправиться! Я получил все твои письма – хотя бы полевая почта на этой проклятой войне работает исправно – они не раз становились для меня полосой света на потемневшем горизонте.

Ты не представляешь, насколько я рад, что мы наконец собрали палатки! Я дождаться не мог, когда мы покинем это ужасное место, оно принесло нам сплошные горести. По рассказам солдат других полков, раньше всех потрясал Галлиполи – куда ни ступишь, всюду мертвые собаки, кошки и крысы, и такое пекло, что один из офицеров умудрился поджарить на форменной кожаной фуражке яйцо (готовил ли он яичницу прямо на голове, я не знаю). Я никогда не был в Галлиполи, но в худших кошмарах не мог представить такой грязи и запустения, как в Варне. Поверь: здесь гораздо хуже, чем было когда-либо в Галлиполи. Название Черное море обретает совсем другое значение… Французам каким-то образом удалось лучше очистить территорию своего лагеря. Если бы это было единственной оплошностью нашего руководства! Материалы и провиант доставляли в Галлиполи по морю, мягко говоря, беспорядочно, как и оттуда в Варну. Мы получали палатки, а подпорки к ним находились на борту еще не дошедшего судна. Лошадей доставляли в ужасном состоянии, их привязывали недостаточно тщательно, а по прибытии просто бросали за борт, и бедняги сами выплывали на берег, потому что в порту не было лодок. Нам не хватало провианта: в августе закончился хлеб, а пожар на складе уничтожил продовольствие и другие важные материалы – особенно от этого пострадали французы. Но самое ужасное – к нам занесли холеру и тиф. Я не преувеличу, если скажу, что счет умерших ведется на тысячи – как французов, так и англичан, и очень многих мне пришлось признать негодными к службе и отправить домой, на родину. Больше всего удручает собственное бессилие, хотя я пытался помочь каждому больному, независимо от полка, чем только мог. У нас в лазарете даже не было надлежащего оснащения – ни носилок, ни санитарных карет. Столько бед, всего лишь из-за халатности и плохой организации! Порой не знаешь, куда девать досаду и ярость…

Тем временем генералы растерянно сидели и передвигали флажки на карте, не в состоянии принять решение, вести ли войска на осаду русских в Силистрии, а когда Россия оттуда опять отступила, совещались, как еще ударить по царским войскам. К счастью, решение нашлось: мы выступаем в сторону Крыма, на Севастополь. Надеюсь, климат там лучше, холера за нами не последует, а бои пройдут без больших потерь с нашей стороны. Все может стать только лучше, ибо куда уж хуже, чем Варна?

Если начистоту, то я рад, что вы с Ральфом так далеко от войны с Россией, вам не приходится переживать вместе со мной весь этот ужас, и вы в безопасности. Хотя могу понять ваше разочарование из-за наказания Ральфа (пока не могу привыкнуть и называть его зятем) и его перевода в другое место. Но видишь: во всем есть положительные моменты. Лучше Аден, чем Варна! И потому я вдвойне, да нет, в тысячу (!!) раз сильнее рад, что у тебя все так хорошо и вы счастливы, как видно из твоих живых описаний. Это убеждает меня, что я не ошибся, помогая вам, пусть дома и случился огромный скандал. Не переживай, что не получаешь из Блэкхолла ответа на свои письма. Дай родителям еще немного времени. Они не смогут злиться вечно, в конце концов, когда на свет появится первый внук, они поймут, что у тебя просто не было другого выбора, и примирение не заставит себя ждать.

Как только тут все закончится, я приеду к вам первым же пароходом, обещаю.

Передаю вам обоим любовь от Эмми – она пишет мне все так же прилежно (хотя немного обиделась, что мы с ней тоже не удрали… Женщины!!). Передавай привет Ральфу, крепко обнимаю,

Джонатан

Майя изо всех сил пыталась подавить зевоту, пока от усилий на глазах не выступили слезы. Сегодня в офицерском клубе проходил ежемесячный «дамский вечер» – мероприятие, мало соответствующее высокопарному названию. Для Майи жестокой насмешкой судьбы оказался тот факт, что она была бы радушно принята в качестве супруги Ральфа в кампании против России, но в Адене не приветствовалось, если солдат сопровождали семьи. Тем не менее здесь находилась горстка бесстрашных жен, таких, как Майя, и эти вечера были попыткой устроить для них подобие светской жизни. Сюда приходили жены европейских военных и штатских, испытывающие потребность в привычных им развлечениях. Встречи проходили в офицерском клубе, единственном в Адене помещении, достаточно просторном, чтобы вместить столько людей, и достаточно английском, чтобы предоставить приглашенным дамам хоть некое подобие удобства.

Но в отношении как атмосферы, так и публики это было скорее демонстрацией добрых намерений, чем успешным мероприятием, подумала Майя, подавив очередной зевок и оглядевшись: прямоугольная комната с грубыми стенами из белого известняка, покрытыми копотью сигар и сигарилл – джентльмены каждый вечер ящиками превращали их в пепел. Деревянные ставни квадратных окон были распахнуты настежь, но внутрь не проникало ни малейшего дуновения ветра. Молодой сомалиец – сейчас юноша прислонился к стене и, видимо, крепко спал – дергал за длинную веревку и приводил в действие потолочный вентилятор, но и он вряд ли был в состоянии разогнать воздух, в котором из-за потеющих тел, алкогольных паров и табачного дыма впору было вешать топор. Деревянные доски пола потрескались, сносились и перекосились от влажной жары, и даже весьма потрепанный бильярдный стол держался горизонтально лишь благодаря клиньям под двумя ножками. Впрочем, сегодня вечером в бильярд не играли, стол исполнял функцию сидячего места, потому что офицеры предоставили всем присутствующим дамам привилегию занять стулья, которых было не так уж много. Те, кому не досталось стульев, устроились на шатких столах или просто стояли, если только им не приходилось искать опоры у товарища или стены после импортного джина, что поспешно разливали бенгальские слуги.

Майя прямо сидела на стуле, не доверяя спинке с хлипкими перекладинами, и разглядывала собравшихся в стороне от джентльменов дам – она была знакома с ними лишь поверхностно, по этим ежемесячным собраниям. Она вполуха прислушивалась к голосам, обсуждавшим, как лучше готовить бананы и хранить мясо, и пыталась запоминать и использовать эти советы, но то, что она создавала вечерами на простом каменном очаге в бунгало, скорее говорило о ее изобретательности, чем о кулинарном мастерстве, хотя Ральф каждый раз безропотно и отважно съедал свою порцию. У Майи не вызывали большого интереса обычные темы: борьба с тошнотой во время беременности, самочувствие после родов и как удержать на расстоянии жаждущего плотского единения мужа хотя бы несколько ночей. И потому она старалась сохранять равнодушно-вежливое выражение лица, украдкой теребя короткие рукава легкого платья. Под мышками на его нежно-зеленой ткани появились влажные пятна. Несколько раз она пыталась завязать разговор, но со смущением обнаружила, что была здесь единственной, кто читал книги и хотел учить арабский не только чтобы торговаться на рынке из-за фруктов и меда. А в ответ на свои расспросы о том, как живут арабские женщины и что можно посмотреть по ту сторону кратера, она получила лишь удивленные, недоуменные взгляды. И боялась, что ее столь живой некогда ум зачахнет от жары и безделья, как увядшие растения в так называемом Аденском саду. В ближайшие дни должны были наконец прибыть из Лондона книги, которые она выпросила у Ральфа в счет его жалованья. Книги в Адене были роскошью и редкостью, ни у кого здесь не было ни времени, ни желания читать. Поэтому их приходилось заказывать по почте за колоссальные деньги. Но Майя больше не могла обходиться без чтения. Она немилосердно изнывала от скуки. В то же время ей было стыдно свысока смотреть на жен других военных, потому что их горизонты простирались не дальше кастрюль и постоянно растущей оравы детей, оставленных сегодня айе, индийской бонне. Она стыдилась своего высокомерия, ведь сама была ничем не лучше. Только не в Адене. Никого не волновало, что она дочь профессора и знает греческий и латынь. Ее даже не считали синим чулком. Ее познания тут попросту ничего не значили, и в каком-то смысле Майе было еще более одиноко, чем в Оксфорде.