Верещагин - Марина Королева

— Так вот, помнишь…

— Помнишь, я иногда ездил домой, к себе в город, на каникулы? Не хотел, но отец уж очень просил, и сестры скучали. Приеду я — а мать к моему приезду приоденется (или отец ее приоденет), пирог испечет какой-нибудь, мы садимся за стол, сестренки счастливы, и я думаю: господи, вот она, моя семья, вот моя мать (я же любил ее очень), пусть так будет всегда! С ней ведь и поговорить можно было, и голос у нее был знаешь какой? Все заслушивались. Слух у меня в нее. Ну вот…

Он замолчал.

— А на следующий день просыпаюсь — нет ее. Полдня нет, а потом возвращается — лицо красное, виноватое, растрепанная, шумная. И водкой пахнет. Не уследили.

— Кто же тут уследит…

— Да мы знали, что не уследим, но все надеялись: может, одумается, может, увидит нас, своих детей. Я-то ладно, сестер очень жалко было.

Сестры давно жили с ним во Франции, он и это сделал. Я уважал его, моего друга. Матери и отца уже не было на свете.

— Кстати, ты знаешь, как мать умерла? — вдруг спросил он.

Я не знал, он мне этого не рассказывал, просто однажды сообщил, что едет на похороны. К нам не заехал, не успевал.

— Если тяжело, не рассказывай, — сказал я, увидев его лицо.

— Коньяк есть у тебя еще? Ах, стой, я же тебе и привез! Вот дурак, хотел сразу достать!

Он открыл чемодан и достал оттуда такую бутылку, что я сразу устыдился своей, из потайного шкафчика.

— Да ладно, твой тоже ничего, — сказал он великодушно.

Мы выпили.

— Помнишь, я позвонил, сказал тебе, что лечу на похороны? Так вот, тогда ее уже нашли.

— Как это нашли? Где? Она пропадала, что ли?

— Да ты слушай. Пропадала, да. Она же после смерти отца оставалась одна в нашем старом доме, деревянном. Мы с Аннушкой (это его жена, Анн-Мари, француженка) однажды к ней туда приехали, и Аннушка, естественно, пришла в ужас, плакала, умоляла что-нибудь для нее сделать.

— Ты и так, по-моему…

— Ну, ты все знаешь, сестер я забрал, они со мной, а матери, конечно, деньги посылал, но не напрямую, а через тетку — напрямую бесполезно было, она сразу все пропивала и сидела потом без денег. А тут Аннушка со своими слезами: нельзя же так с матерью, надо что-то делать. Как ей объяснишь? Хотя и у меня у самого, честно сказать, сердце было не на месте. Ладно, думаю, попробую, последний раз. А вдруг? И забрал ее во Францию, на три месяца.

Я этого не знал.

— Можешь себе представить, каково было все это пробить и оформить? Год я бился, наверное. Но вот приехала, в гости пока. Аннушка все продумала, до мелочей, комнату ей приготовила, программу какую-то разработала: куда ее свозить, что показать. Дети мои очень ждали: русская бабушка, настоящая! Ну, о сестрах я не говорю.

Он показал глазами: налей еще.

— Ну, первую неделю еще ничего, вроде интересно ей было. А потом — за свое. Мы уходили из дому, она сразу за бутылку. У меня бар хороший, дешевого вина нет, коньяк и все такое, Аннушка следит за этим — уж если пьешь, говорит, так пей понемногу и лучшее, — мы с ним улыбнулись друг другу. — Так она его за неделю опустошила. И начала скучать. Мы уж и так и сяк — нет, ничего не хочет. И с третьей недели завела свое: домой хочу, обратно, со всеми повидалась, больше мне тут делать нечего.

— Неужели уехала?

— Да вот представь себе! Кое-как месяц мы ее продержали, девчонки плакали, чуть не на коленях стояли; нет, домой хочу. Ну, а мы-то все видели — не домой она хочет, ей тут выпить не дают, жить не дают, как она привыкла. Ни дети, ни внуки, ничто не в радость. Эх!

Я молчал. Пытался представить себе, как его мать, которую я никогда не видел, томится в его прекрасном парижском доме (который я видел только на фотографиях), и думал: бедный мой, бедный дружище. Но мы еще не дошли до конца.

— В общем, отправили мы ее обратно, и все пошло по-старому: она в своем доме, тетке я деньги пересылаю при любой возможности и надеюсь, что мать хотя бы не голодная ходит. В следующий приезд навещать ее не стал, уж очень обиделся из-за того ее… визита. Просто позвонил отсюда. Тетка мне потихоньку и рассказала, что у нее в доме компания какая-то завелась, бедовая: мужики ходят, намного моложе ее, она на всех водку покупает, продукты (как же, богатая, сын композитор, во Франции!). Ну, а что я сделаю? Махнул рукой: пусть живет, как хочет. А еще через год она пропала.

Он замолчал.

— Не хочешь — не продолжай, — повторил я.

— Нет, надо же мне кому-то рассказать. Аннушке не могу, духу не хватает, сестрам и детям тем более, пусть запомнят бабушку хорошо, хотя… какое уж там.

Он опять махнул рукой.

— Тетка заявила в милицию, объявили в розыск. Уж не знаю, как там было — искали, не искали. А нашли совсем рядом, под боком, можно сказать. В огороде.

Я не понял.

— Как в огороде?

— А вот так. Убили ее эти дружки, которые к ней ходили, собутыльники, и закопали прямо тут же, у дома, чтобы не возиться. И закопали-то неглубоко, была зима, мороз, землю долбить им не особо хотелось. А потом один из них спьяну сознался, когда его на какой-то краже взяли. Они думали, денег у нее много, она же хвасталась заграничным сыном, а в нашем городке это знаешь что такое было?..

— И что дальше? — задал я самый дурацкий вопрос из всех возможных.

— Ничего. Вот так все и кончилось. Я приехал на опознание, один, никому из своих ничего не сказал. И не скажу! Вот тебе только, ты поймешь, я знаю.

Это и мне трудно было понять, что уж говорить о французской Аннушке.

— Вот она, Россия-то, — друг мой опрокинул в себя рюмку коньяку.

Наверное, его мать так опрокидывала, подумал я некстати. Просто прежде я не замечал у него такого жеста.

— Так о чем мы говорили-то? — вспомнил друг. — А, про то, что здесь тюрьма. Это бы еще ладно. Я вот приезжаю сюда всякий раз, как к матери своей приезжал когда-то: всматриваюсь, надеюсь, хватаю за руки — мама, это я, твой сын, посмотри на меня… Нет, не хочет, держится за бутылку, только в нее и смотрит. Вот и на этот раз приехал: дай, думаю, посмотрю, может, и не все еще здесь потеряно, люди на площади выходят, свободы требуют. Границы открылись. Нашу с тобой музыку играть начинают!

Он подмигнул. Я молчал.

— Не веришь? — снова спросил он.

— Не верю.

— Ну и ладно, давай тогда о главном.

* * *

О главном. Так мы всегда (не без иронии, конечно) говорили о своих сочинениях, еще с консерваторских времен. Но сейчас я не сразу понял, о чем он: я-то снова вспомнил о ней, о том, что неделю уже не слышал ее голоса, не видел ее.

— Я ведь «Верещагина» тебе еще не играл?