Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили

также литература по судебной медицине и психиатрии свидетельствуют, что полиция редко выступала инициатором арестов. Она начинала действовать по получении заявления или в случае, когда целый ряд обстоятельств привлекал повышенное внимание к конкретному «педерасту». В 1871 году двое пьяных мужчин вступили в анальное сношение вблизи полотна царскосельской железной дороги и были арестованы проходившими мимо городовыми[387]. В 1887 году в Витебске портье гостиницы «Вокзальная» наблюдал в замочную скважину, как дворянин Павел Петрович Пизани в своем номере «совокуплялся <…> через задний проход» с гимназистом-евреем. Он написал заявление в полицию, требуя «обратить внимание на странный образ действий дворянина», а позже малолетние партнеры последнего были «разысканы и допрошены»[388]. Петр Мамаев, арестованный в 1888 году на Пречистенском бульваре и в конце концов осужденный за «пассивную педерастию», на момент ареста был пьян и затеял драку[389]. В противоположность активным мерам слежки, предпринимаемым полицией с середины XIX века в Берлине и Париже, российские стражи порядка не прилагали больших усилий для борьбы с этим преступлением. Поскольку «интимный характер гомосексуальных действий дела[л] последние почти неуловимыми», только единичные дела доходили до суда[390]. Случаи, подпадавшие под статью 996 («преступление, совершенное с насилием над малолетними или слабоумными»), преследовались судом более активно с помощью судебной медицины и, вполне возможно, составляли основную массу приговоров, вынесенных по делам о мужеложстве. Статья 995 против добровольного мужеложства практически не применялась в большинстве крупных городов России конца имперской эпохи.

Из общего числа однополых половых преступлений царскими судами чаще всего рассматривались дела об «изнасиловании» мальчиков и мужчин. За период 1874–1904 годов на один приговор по статье 995 приходилось четыре приговора по статье 996 (с применением силы, использованием подчиненного положения жертвы или с участием малолетнего)[391]. И Мержеевский, и Тарновский сомневались, что изнасилование действительно могло иметь место, когда оба партнера были подростками или по крайней мере несовершеннолетними. Они осторожно намекали, что барьер сфинктера можно преодолеть только с согласия партнера – и анатомия, и необходимость предрасположенности партнера к однополому сексу исключают возможность однополого «изнасилования» и, соответственно, превращения рецептивного партнера в жертву[392]. Однако в реальности изнасилование мужчин мужчинами в царской России было куда более грубым и сложным, и судебно-медицинская практика не отвергала мнения, что вопреки теоретическим изысканиям столичных авторитетов мальчики и юноши, которые были рецептивной стороной в половом акте, могли считаться жертвами. Возможно, жестокость этих случаев побуждала большинство врачей проводить детальные исследования и оказывать помощь полиции в обосновании обвинения. Основными признаками анального насилия были травматические кровоподтеки и ссадины, трещины в анусе, порезы на теле жертвы или кровь, оставшаяся и обнаруженная на пенисе преступника. Опираясь на эти признаки, судебные врачи делали заключения, позволявшие быстро решать такие дела. Чем беззащитнее была жертва (в силу возраста), тем однозначнее были медицинские заключения[393].

Последнее мирное десятилетие царского режима отметилось ростом обвинительных приговоров в делах о мужеложстве[394]. Их число, согласно статистике Министерства юстиции, превысило даже число обвинительных приговоров по уголовным преступлениям, совершенным в первое десятилетие XX века, рост которых составил 35 % (вследствие беспорядков, вызванных революцией 1905 года)[395]. После 1910 года число зарегистрированных преступлений, связанных с мужеложством, поднялось еще в три раза, и большое число вынесенных приговоров приходится на этот период[396]. Опубликованная правительством статистика не разграничивала добровольное и отягчающее мужеложство, но, согласно предположению Бориса Пятницкого, лица, осужденные без сообщников, были скорее всего виновны в отягчающем мужеложстве. Такие преступники составляли примерно 78 % из 504 осужденных за 1905–1913 годы. Они скорее всего обвинялись по статье 996, и подобная пропорция не отличалась от того, что наблюдалось в предыдущие десятилетия[397].

Эта статистика свидетельствовала о том, что преследование мужеложства переместилось из Петербурга и Москвы в города и сельские районы юга России и Кавказа[398]. За последние два года, когда статистические данные еще собирались, из общего числа случаев мужеложства в Российской империи почти половина приходилась на Тифлисскую губернию (включая города Тифлис (Тбилиси), Баку, Ереван и прочие населенные пункты). Резко упало число обвинительных приговоров, касавшихся этнических славян, и столь же резко выросла доля таких приговоров лицам, принадлежавшим к народам Кавказа[399]. Перемещение полицейского преследования мужеложства из крупнейших и наиболее «европеизированных» центров России на юг и восток было обусловлено, как представляется, двумя обстоятельствами. С одной стороны, в «европейской» («цивилизованной») России господствовала снисходительность к ненасильственным однополым мужским отношениям, оправданием чему, пусть в данном контексте и слабым, служило убеждение, что предрасположенность цивилизованного европейского мужчины к «гомосексуальности» определяет биологическая или психическая аномалия. В медицинских сферах произошел заметный раздел влияния: судебные гинекологи и врачи продолжали проводить экспертизы в случаях принудительных или насильственных однополых отношений, а психиатры, хотя и неохотно, без энтузиазма, характерного для их западных коллег, приступили к изучению гомосексуальной личности. В то время, как врачи, юристы и критики (смотрите четвертую главу) рассматривали «гомосексуалиста» как морально развращенного, неопасного, но аномального, физиологически деформированного или психопатического, он быстро становился публичной фигурой, воплощавшей специфическое половое влечение.

С другой стороны, таковыми фигурами не считались мужчины, практиковавшие «педерастию» на юге и востоке империи, согласно мнениям судебно-медицинских экспертов, работавших по данному вопросу в этом регионе. Они утверждали, что, несмотря на распространенность «половой психопатии» среди населения данного региона, этот феномен был прежде всего порождением местных культур. Российские ученые мужи почти не сомневались в неприменимости здесь медицинской модели, поскольку обычаи и нравы коренного населения Грузии и Армении, регионов вокруг Баку, Ташкента и Самарканда отнюдь не исключали однополых отношений, причем часто принудительных. Распространенные на Кавказе похищения мальчиков и юношей для половых целей подчас объяснялись «дикими нравами туземного населения»[400]. В Ташкенте и близлежащих регионах Средней Азии распространенность «педерастии» объяснялась изоляцией женского населения, специфическим образом жизни местных мужчин, коротающих досуг в разного рода «чайханах, где с ранних лет [они] приучаются к восточной лени и тунеядству», а также местными традициями подростковой проституции – «бача бази» («бачи» – мальчики-танцоры передвижных трупп, вовлеченные также в платный секс)[401]. Еще больше русских исследователей смущало то, что «культурное» население Кавказа жило бок о бок с «первобытными» народами, и «половая психопатия» и «вырождение» вступали во взаимодействие с социально производимой снисходительностью к мужским однополым отношениям, якобы доминировавшим среди «первобытного» населения. «Чем крупнее город и больше в нем мусульман, тем чаще возникают судебные процессы по поводу педерастии», – писали ученые[402]. Порок, причину которого видели прежде всего в мусульманской традиции изоляции женщин от внешнего мира, был в этом регионе преимущественно городским, стимулируемым мужской возбудимостью и