Кабирия с Обводного канала - Марина Палей

Разве что грудь: она не должна быть большая, серьезному джентльмену просто нечего с ней делать, только отвлекаться.

Особенно важны еще те скрытые части, которые более всего и смущают неподготовленного, например, жилистый пах (балерин), глубокие впадины подмышек, то есть все места естественных сочленений. Кстати, если подколенные, подлокотные и заушные ямки не безобразны – женщину уже можно считать прекрасной.

Подмышки можно опять-таки взять у Энгра, колени тоже.

Плечи найдутся сами. Это последний штрих, изюм, импонаж. Со спиной трудней.

Со спиной у женщин вообще пробел. Это неоткрытый материк; спина не должна быть ни мускулистой, ни жирной, ни костлявой. Какой же она должна быть?.. Он не знает. Зато знает совершенно точно, что именно поэтому «Венера в зеркале» Веласкеса так уязвима – спина там ничего не говорящая.

Ноги надо взять у греческой скульптуры, – скорее всего, у Дианы. Уважающий себя мужчина начинает женщину с ног. Ноги задают тон остальному. Поэтому они должны быть легкие и точеные, как у Дианы-охотницы.

Вот он слышит: она идет, его ненаглядная! Ах, что главное в женщине? – первое запах и последнее запах; как сказал великий Сернуда —

Запах лимонного цвета...

Но ведь и было лишь это?

Вот она входит, его суженая, сестра его, возлюбленная его, и ему даже не надо ее видеть – важно ощущение движения; он готов поклясться: в женщине так может подкупить движение, что остальное перестанешь замечать. Движение должно быть абсолютно свободным – не скованность, но приглушенность, не дикарская наивность, но искушенность – это все при полном сохранении свободы.

Вот она садится перед ним, его любовь... Молодое пугливое высокомерие и запах богатства излучает она... Тонкие оттенки сиреневого и серого, легчайшие мазки красок – то более теплых, до розового, то похолодней, до голубого – прозрачной тенью играют на продолговатом лице; вот он, миг жизни, полный света и покоя.

– Ты не намерен угостить меня чаем? – льются тягучие медвяные струи.

– Тебе покрепче?

– Да, если можно.

– Сахару – две, три?

– Две достаточно...

Ах, любимая! Чего бы он не сделал ради нее! Она именно такая, какую просила его душа. Вообще, он уверен, в женщине не должно быть чего-то особо выразительного, это утомляет, – в единственной, конечно. Вот и она – его единственная, а потому – прекрасно-никакая – ни красивая, ни уродливая. Он воспринимает ее, как самого себя в зеркале, она – его создание, венец многих усилий и опыта.

Она – его, и он может любоваться ею сколько захочет. Вот она печальна, вот плачет, и на шее у нее, слева, порхает легкая жилочка, от которой можно сойти с ума, раздираемому между безумной жалостью и садистскими желаниями. Продлись, продлись, очарованье; как сладко, мучительно сладко видеть ее слезы; еще слаще изобразить перед своею возлюбленной, что и он способен пустить скупую... мужскую...

Впрочем, он устал.

Поглаживая ее трогательный затылок, медленно, незаметно переводит он ладонь на шею и там, нащупав седьмой позвонок, быстро нажимает на кнопку питания.

Магнитно-сенсорный шов, идущий вдоль позвоночника, мгновенно вскрывается, кожух демонтируется безотказно; он легко снимает его, обнажая привычную картину внутренностей, опутанных сине-красными проводками сервомеханизмов... В основе гармонии лежит четкий порядок: блок питания, аналитическо-счетное устройство, блок управления, блок памяти – он раскладывает все это в промаркированные сейфы.

Фу, как устал. Что ни говори, общение требует колоссальных энергозатрат... И только милосердная природа дает нам отдохновение истинное, ничего не требуя взамен.

Он снова подходит к окну, вдыхает морской воздух. Нет, Моне все-таки – это слишком насыщенно, а все, что слишком, – не может быть вполне прекрасным. Собственно говоря, он более сторонник лирического и чуть замедленного созерцания в духе Сислея: нажимает кнопку, море в окне мгновенно проскальзывает вправо, и, вслед за ним, встык, в оконный проем со щелчком встраивается «Ветреный день в Венё». Да нет же! Только не это пустое небо и тоска... Он нажимает кнопку, в проеме – тот же Сислей: «Городок Вильнёв-ла-Гаренн на Сене» (тихая река, тихая лодка, на противоположном берегу – уютные домишки). Да, он всегда желал только простоты и покоя. Что ему надо? Лес, поляну, стог сена на ней... – снова Моне: теперь это «Стог сена в Живерни». К тому же стога – он разделяет это мнение – идеальный художественный объект для тональных экспериментов.

Но усталость не проходит. У него сейчас такое состояние, как если бы ему приказали произвести деление на ноль. Его защитное реле отключается. Сервомеханизмы под кожухом беспомощно обвисают. Глаза гаснут.

Вид из окна гаснет автоматически.

В черных очках я оставалась вплоть до паспортного контроля. С волосами, я надеялась, будет проще: если пограничника и насторожит несоответствие цвета, я сошлюсь на дурное качество снимка, а если это объяснение не поможет, я, конечно, признаюсь, что на мне парик, но не сниму – только чуть сдвину его на затылок, чтобы предъявить свои темные волосы.

Если бы предусмотреть заранее, я взяла бы с собой три чемодана – возможно, у таможенников сработал бы казенный рефлекс почтения, и все, глядишь, обошлось, – а так, сообразив, что у меня из вещей всего лишь сумочка, они молча принялись ее потрошить: вывалилась пудреница, плоская коробка с театральным гримом, флакон с жидкостью для снятия макияжа, помада в блестящих черных патронах... «Это все?» – спросил таможенник уже разогретый злобой, поскольку обстоятельства требовали от него дополнительных усилий, похоже, умственных. Я ответила, что все, и тогда он сказал: «Не делайте, пожалуйста, из нас дураков», – и я объяснила, почему мне ничего больше не надо, но он, уже заведенный, с особой душевностью произнес: «Не делайте, я повторяю, из нас дураков», – и принялся развинчивать каждый патрон, и нюхал помаду, и злился – а самолет отбывал через тридцать пять минут, но еще не был пройден паспортный контроль, и я поторопила официальное лицо, оно позвало своего шефа, и тот сказал: «Вам не следует делать из нас дураков, будем держать до выяснения» – вопросы, ответы, междометия, вскрики – экзекуция затягивалась, до отлета оставалось пятнадцать минут – и я заорала: «Ну гады же, гады!» – и заплакала освобожденно – было уже безразлично, что слезы смывают густую пудру с ресниц и щек, что они разрушают мой тщательно обесцвеченный образ, белесую маску, трясущимися руками только что подновленную в туалете аэропорта, под землей, среди хирургического кафеля, зеркал и могильного холода, я уже знала, что все пропало, все кончено, – и мне стало зловеще легко, как на деревянной качели, взлетающей над оврагом, когда сердце бьется где-то чуть позади тела – или чуть впереди него, но напрочь с ним не совпадает, – я поняла, что сейчас придушу этих двоих, как мышей, я даже рассмеялась простоте выхода, но что-то случилось наверху, я ничего не поняла, и опять ничего, и поняла не так, и уже боялась понять правильно, и наконец до меня дошло: наш вылет задерживался на два часа.