Парижские тайны. Жизнь артиста - Жан Маре

Прижимаю тебя к своему сердцу».

В конце концов Жану пришлось ехать без пропуска. Друзья отказались его везти, опасаясь неприятностей. Он приехал с Виолеттой Моррис[15], которая была за рулем. По ее настоянию ей отрезали груди, поскольку, как она утверждала, они мешали ей при вождении машины. Она носила короткую стрижку и мужскую одежду. Мне сообщили, что приехали Жан и мой брат. Они приняли Виолетту за моего брата.

Виолетта уехала обратно. Жан остался в «Отель дю Коммерс», в котором я жил. Обратно он возвращался поездом.

Афиша фильма «Безнадежное путешествие»

Несмотря на огромные трудности, Жан приезжал ко мне каждое воскресенье. Его письма расскажут лучше меня о нашем счастье.

«Жанно, я видел счастье на твоем лице, а ты видел счастье на моем. Нет ничего прекраснее нашей звезды! Ничего чище, ничего необычней. Я не думаю, что дьявол осмелится встать между нами в воскресенье и преградить мне путь. А если это случится, я вновь обращусь к небу, и оно придет нам на помощь.

Мой Жанно, я ложусь, чтобы мечтать о нас, я прижимаю тебя к своему сердцу».

«Вторник.

Жанно, не удивительно ли, что я могу признаться посреди этой великой катастрофы: я совершенно счастлив?

Я начинаю думать, что наш добрый Бог создал в этом безумии, из этого безумия нечто совершенное. Все – комната наверху, комната внизу, синяя лампа, розы, заря – представляется мне шедевром, чудом без малейшего изъяна. Лица твоих товарищей казались выгравированными на медалях, потому что улыбки этих незнакомых лиц отражали твою доброту, твою приветливость, твое очарование.

Мой Жанно, я горжусь тобой, собой, нами. Это наша тайна.

Едва осмеливаюсь признаться в таком счастье посреди Вселенной, залитой слезами. А за окном поезда вижу твое лицо, устремленное ко мне, казавшееся самым прекрасным в мире портретом. Если кто-то прочитает это письмо, может сказать, что в нем отразилась вся легкомысленная и великолепная Франция. Франция сердечная и серьезная в своей радости. Я обожаю тебя».

Жан привез шотландские пледы с фирменным знаком Шанель, свитера, шерстяные шлемы, перчатки, индивидуальные термосы, сигареты. Вскоре стали приходить целые фургоны с вином, теплыми вещами и сигаретами.

Коко Шанель на этом не остановилась. Она узнала, кто из солдат женат и имеет детей, достала их адреса и послала на Рождество игрушки, платья, свитера, украшения. Она посылала женам и детям подарки от имени их мужей и отцов. Узнав у меня фамилии солдат, которые не получали писем, она решила и им сделать сюрприз, что стало причиной небольшой драмы. Один солдат, получивший посылку, поблагодарил свою жену, думая, что посылка от нее. Жена решила, что у мужа есть любовница. Бедняга пришел ко мне и стал расспрашивать, не я ли послал эту посылку.

– Умоляю тебя сказать мне правду.

И он рассказал о своем несчастье. Мне пришлось сознаться. Разумеется, тут же об этом узнала вся рота. Сколько я ни объяснял, что это сделала мадемуазель Шанель, все благодеяния приписали мне.

Я стал в некотором роде «неприкасаемым», причем до такой степени, что однажды вся рота объявила забастовку, чтобы добиться отмены грозившего мне наказания. Вот эта история.

Естественно, что некоторым из своих товарищей я отдавал предпочтение. Среди них старший сержант метеослужбы Люсьен Валле. Мы часто проводили время вместе. Он хорошо выполнял свою работу, но военная дисциплина давалась ему нелегко.

Однажды офицеры намекнули мне, что мне больше пристало проводить время с ними, а не с Балле. Я дал им понять, что предпочитаю общество солдат и старшего сержанта их компании. Через несколько дней меня предупредили, что полковник недоволен тем, что в нашей роте гражданская машина, и приказал ее убрать.

В одно из воскресений с Жаном приехал мой брат. Он перегнал «Матфорд» в Париж. Я стал водителем военной машины.

У нас со старшим сержантом была привычка «сматываться», то есть тайком ездить в Париж. Я ездил повидать Жана, а Валле – свою семью и любовницу. Теперь мы брали армейскую машину. Возвращались рано утром, до поверки. Но однажды был сильный туман, я попросил Валле сесть за руль, думая, что он водит машину лучше меня. В том, что это не так, я убедился, когда мы оказались в канаве. Мы никак не могли вытащить из нее машину. Пришлось остановить грузовик, который вытащил нас с помощью троса. Машина была более чем помята. Мотор работал, но при каждом повороте приходилось вылезать из машины и приподнимать ее, чтобы вернуть на дорогу.

Около восьми часов утра мы нашли открытый гражданский гараж, где нам выровняли вмятины, но вернуть машине прежний вид не удалось. Нужно было видеть эту бедную машину!

Мы вернулись в роту в девять часов вместо шести. Меня вызвал к себе лейтенант. Я оставил машину у КП. Вхожу в кабинет.

– Где вы были?

– У себя в комнате.

– Нет, вас там не было. За вами посылали.

– Во сколько?

– В восемь часов.

– Каждое утро я ухожу в шесть часов делать зарядку.

– Ладно. Где машина?

– У двери.

– Нужно ехать.

– Хорошо, господин лейтенант.

Увидев совершенно покореженную машину, он спросил:

– У вас была авария?

– Нет, господин лейтенант.

– Как нет? Да взгляните же на нее!

– Да, господин лейтенант.

– Да! Вы признаете, что у вас была авария?

– Нет, господин лейтенант.

– Вчера вечером машина была в нормальном состоянии. Да посмотрите же на нее, черт побери!

– Она всегда была такой, господин лейтенант.

– Вы что, принимаете меня за дурака?

– Нет, господин лейтенант.

– Итак?

– Итак, она всегда была такой, господин лейтенант.

С моей стороны было глупо отрицать очевидное. Но, отрицая все, я избегал других вопросов, на которые мне не хотелось отвечать. Меня посадили в «тюрьму», вернее, взяли под стражу, поскольку специального здания тюрьмы не было.

За несколько дней до этого события один солдат сломал ручку дверцы этой самой армейской машины. Решив, что это произошло по моей вине, наказали меня. Я безропотно принял наказание, но виновник сам признался. Все, не исключая офицеров, решили, что я снова кого-то выгораживаю. Мои товарищи устроили забастовку, требуя выпустить меня из-под стражи. Это всего лишь одно из многочисленных доказательств их дружбы.

В день демобилизации офицеры спросили: