Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917 - Ян Кэмпбелл

культурном плане. Казахи сами добьются экономических изменений, и с помощью столичных ресурсов осуществят это в определенный ими самими срок.

Обобщая идеи Алтынсарина и их воплощение в школьной системе Тургайской области, можно выявить ряд удивительных промежуточных позиций. Казахи – мусульмане, а не добыча миссионеров, но им нужно стать еще лучшими мусульманами, чтобы лучше усваивать светские уроки других регионов Российской империи. Им нужен собственный язык с удобным для них алфавитом – но не для того, чтобы образовать независимую нацию, а чтобы наравне с другими пользоваться имперским подданством. Им следует вести оседлый образ жизни, но не заниматься земледелием, а усовершенствовать уже хорошо знакомое им скотоводство, а крестьянская колонизация земель должна быть минимальной. Короче говоря, деятельность Алтынсарина показывает, что посредник увлекался многими из цивилизаторских представлений об имперском Российском государстве, но при этом использовал собственное экспертное знание местных наречий и природных условий для преобразования методов, с помощью которых эти цивилизаторские идеи должны были применяться на практике. Сотрудничество с властями и автономия шли рука об руку по мере того, как Алтынсарин, ссылаясь на опыт, которого не хватало его собеседникам, отыскивал свое собственное место в репертуаре государственного управления Российской империей.

Парадоксы власти

Тем не менее, несмотря на всю оригинальность мысли и использование местного опыта для отстаивания своих взглядов, Алтынсарин оставался чиновником среднего ранга в автократической империи, подверженной частой смене руководства. Успех или неудача его идей – собственно, сама его эффективность как посредника – зависели от поиска союзников внутри и за пределами Тургайской области. Продолжительная болезнь или отпуск сочувствующего губернатора могли отсрочить или свести на нет целые годы работы. Присутствие деспотической государственной власти в жизни Алтынсарина означало неуверенность в устойчивости его положения; знание местных языков и обычаев ничего не значило, если начальство Алтынсарина считало, что оно разбирается в чем-то лучше, или желало проводить иную политику.

В 1882 и 1883 годах, во время одной из бесконечной череды попыток Министерства внутренних дел пересмотреть Временное положение с учетом накопленного опыта, власти Тургайской области стремились использовать этнографические знания Алтынсарина в своих интересах. Губернатор области А. П. Константинович вместе с вице-губернатором Ильиным жаловались, что ни административное разделение области на волости и аулы, ни избрание их глав из числа коренных народов не соответствуют образу жизни казахов. Эти искусственные единицы подчас объединяют казахов, имеющих несовместимые хозяйственные интересы; при таких обстоятельствах местные выборы оказываются борьбой не на жизнь, а на смерть[262]. Так что целесообразнее было бы изменить как способ деления территории, так и порядок выборов внутри местных административных единиц. В качестве аргумента Ильин привел популярное у казахов Тургайской области длинное стихотворение, которое Алтынсарин переписал и перевел, – жалобу, характерную для казахской поэзии эпохи зар заман («лихолетья»)[263]. Его анонимный автор противопоставлял пастушью идиллию доимперских времен невзгодам, которые принесло собой Временное положение, в частности, кровавой предвыборной междоусобной борьбе[264]. Ильин направил текст в министерство, утверждая, что он отражает «мнение людей о недостатках местных административных институтов», – мнение, которое он разделял сам[265]. Казалось, все было готово для пересмотра временного закона хотя бы в этом.

Но из этого ничего не вышло. А. П. Проценко, тогдашний военный губернатор соседней Семипалатинской области (входившей в отдельное генерал-губернаторство), в ответ на запрос его мнения категорически отрицал необходимость каких-либо

изменений в процедурах выборов[266]. Еще хуже отреагировал губернатор другой степной области, Уральской, князь Г. С. Голицын. Мировоззрение Голицына было диаметрально противоположно мыслям автора стихотворения. По его мнению, именно неукоснительное исполнение установлений Временного положения могло обеспечить прогресс в степи; до русских царей здесь правили только сильные, державшие простых людей «почти в рабстве»[267]. На этом все и закончилось, и когда в 1891 году наконец вышло новое Степное положение, оно практически не отражало изменений, которые предлагали Ильин и Константинович при поддержке Алтынсарина[268].

Даже в сфере образования, где авторитет Алтынсарина, вероятно, был наиболее высок, из-за областной политики проволочек и вмешательств в его начинания успех его предложений оказывался в результате половинчатым и условным. Самое успешное его предприятие было связано с введением исламского образования. При том что административный фон, на котором работал Алтынсарин, был, скорее, враждебен исламу, эта враждебность не была однородной или неизменной. Д. А. Толстой, министр просвещения (1866–1880), был одновременно обер-прокурором Священного Синода, ведавшим административными делами Православной церкви, и прославился, помимо прочего, выступлениями против увеличения числа мусульманского духовенства и авторством близкого к клевете труда о роли Католической церкви в русской истории[269]. В то же время он, похоже, не был очень религиозным и не очень серьезно относился к своим обязанностям в Синоде. Ильминский, напротив, под конец жизни писал статьи об опасностях, якобы представляемых джадидизмом – мусульманским просветительским движением, основанным на новых методах обучения грамоте, открытым для светских знаний и заинтересованным в модернизации мусульманских подданных Российской империи [Ильминский 1895:52–53,63-64; Dowler 2001: 159–160][270]. Он, очевидно, не подозревал, что катехизис Алтынсарина, с которым он, хотя и неохотно, согласился, имел большое сходство с этим движением[271]. Немногочисленные православные миссионеры, работавшие в степи, столкнулись с тяжелыми условиями труда, зачастую с враждебностью со стороны чиновников и обратили лишь немногих казахов [Джераси 2013: 276–308][272]. Хотя некоторые несогласные (например, Лавровский) и возвышали голос, исламское образование было введено в русско-казахские школы с разрешения высшей власти области – губернатора Константиновича (2: 294–295). Мотивы, двигавшие Константиновичем и его советниками, несколько отличались от объяснений, которые Алтынсарин позже приводил в своем катехизисе. Константинович хотел, с одной стороны, поставить под государственный контроль «фанатизм», проповедуемый в исламских школах, а с другой – избежать отчуждения казахов, создавая видимость миссионерской программы (2:294). Исламофобия, особенно ревностно сеявшаяся коллегами Ильминского в Казани и в той или иной степени присутствовавшая в большинстве подразделений имперской администрации, не была напрямую связана с какой-либо стратегией управления[273]. Напротив, подобные взгляды могли вызвать, помимо прочего, и ответную реакцию деятелей с гораздо более положительным отношением к исламу. Между посредническими фигурами инородцев и их губернаторами не всегда возникало пространство для переговоров и компромиссов. Однако публикация и использование катехизиса Алтынсарина показывает, что это все же не было невозможным.

С другой стороны, волостные школы, столь важные для алтынсаринского синтеза кочевничества, цивилизации и имперской лояльности, появились далеко не сразу. Свою роль в этой задержке сыграли как административные, так и материальные соображения. Поначалу для преподавания в волостных школах не хватало казахских учителей, но к 1886 году