Весь этот свет - Сара Пэйнтер

Тут же просияв, Роберт открыл Эви дверь.

– Не волнуйся, – сказал Томас, плюхаясь на водительское место. – Мы будем вести высокоинтеллектуальную дискуссию и ничего не услышим.

Он подмигнул Грейс, и она, в знак благодарности, чуть сжала его руку.

Но делу было уже не помочь. Томас оказался осторожным водителем, они слишком поздно покинули танцы, и никто в мире не дал бы им возможности продлить комендантский час до четверти одиннадцатого. Грейс посмотрела на часы и сказала, что уже без двадцати минут, а они еще даже не поднялись на холм, на котором стояла больница.

Когда «Моррис Оксфорд»[9] наконец съехал с холма, Грейс попросила Томаса остановиться у дороги. Ей не хотелось, чтобы портье увидел, как она выходит из машины.

– Одну секундочку, – попросила Эви, не в силах оторваться от Роберта.

– Пошли, – отрезала Грейс. От волнения ее тон стал грубым, нервы были как оголенные провода.

– Ты лучше иди, а то твоя подруга никогда меня не увидит, – сказал Роберт. Он улыбался Грейс, но в его улыбке не ощущалось теплоты. – Ступайте, девочки.

Было в Роберте что-то хищное, неприятное. Грейс не понимала, почему Эви увлеклась таким противным типом. Впрочем, она сама не особенно разбиралась в людях.

Поцеловав его в последний раз, Эви спустила ноги вниз и элегантно выбралась из машины, увы, тут же споткнувшись и потеряв всю элегантность. Грейс подхватила ее под руки, и Эви, неожиданно тяжелая, навалилась на нее всем весом. Придерживая ее под мышки, Грейс потащилась по тротуару.

– Тебе нужно сейчас же протрезветь!

– Ты имеешь в виду, до завтра, – сказала Эви. Она кокетничала, надувала губы, стараясь смягчить обстановку, но Грейс чувствовала только раздражение.

– Ты обещала, что мы не опоздаем, а мы опоздали. Если увидят, что ты напилась, я тебя никогда не прощу. Никогда.

Эви ненадолго притихла. Когда они проходили мимо будки ночного портье к своему корпусу, внезапно совершилось чудо. Эви выпрямила спину. Теперь она держала Грейс под руку как подружка, а не как пьяница, бессильная идти сама.

Луна выплыла из-за облаков и беспощадно осветила их путь по въездной дорожке.

– Полезем через окно, – тихо сказала Эви.

– Слишком опасно. – Грейс и сама об этом подумала, но вероятность, что портье, заметив их позднее возвращение, теперь следит за ними, была слишком высока. Если не увидят, как они вернулись, поднимется тревога. Грейс представила сирены и прожектора, полицейских, бегущих по мощеным улицам с дубинками наперевес, будто девушки сбежали не из больницы, а из тюрьмы. Возбужденное воображение с пугающей легкостью подсказывало самые жуткие сценарии.

В эту ночь дежурил портье по фамилии Миллер, который позволил Эви вернуться попозже и выразил надежду, что она проявит достаточно сообразительности и не полезет через окно. Миллер был неплохой. Не такой гнусный, как другой портье.

– Ну и во сколько вы вернулись? – К ужасу Грейс, Миллер вышел из будки. Вид у него был суровый. – Я вам доверял, сестра, а вы что сделали? Плюнули мне в лицо.

– Простите, – ответила Грейс и толкала Эви локтем, пока та тоже не сказала «простите». – Это все автобус. Он задержался.

– Черта с два я вам поверю, – сказал Миллер. – Целых три девушки пришли вовремя – что им, другой автобус достался?

– Он немножко задержался, а Эви еще растянула лодыжку. Мы не могли идти быстро, пришлось остановиться ненадолго, – слова вылетали сами собой. Она вновь почувствовала себя прежней Грейс, той Грейс, которая на ходу выдумывала истории, чтобы повеселить отца и его друзей. Они смеялись, называли ее забавной малышкой в те далекие времена, когда все было хорошо. Грейс думала, что эта девочка в ней давно умерла, но она просто затаилась, ожидая своего часа. Грейс чувствовала, как Эви переступает с ноги на ногу, и надеялась, что это похоже на попытки унять боль, показать себя покорной и несчастной. Тем, кто имеет власть, такое нравится.

– Простите, – снова сказала Эви очень тихо. – Моя лодыжка ужас как болит.

– Ну… – пробурчал Миллер все еще мрачно, но Грейс уже поняла, что самое худшее позади. Она ощущала радость и вместе с тем тошноту. – Идите, девочки. На этот раз я вас пропущу, но больше не попадайтесь в такое время.

Как только они остались одни, Эви принялась бурно выражать восхищение.

– Ну ничего себе! Я и не знала, что ты такая, Грейси.

– Лживая? – спросила Грейс. – Тут гордиться нечем.

Ее трясло. Она знала – придется постараться, чтобы скрыть в себе ту девочку, иначе она вырвется на свободу и все испортит.

– Ой, да не будь ты такой занудой, – взмолилась Эви. – Ты была великолепна. Хоть на сцене выступай.

Грейс была не в настроении шутить.

– Я так поступила, потому что выбора не было. Ты нарушила слово.

– Знала бы, что ты так любишь ныть, и брать бы тебя не стала, – ответила на это Эви, повалилась в кровать и вскоре тихонько захрапела.

Сквозь сон я услышала голос Пат. Он переливался, то взлетал вверх, то снова падал вниз, как у оперной певицы, – это означало, что она сердится, и эти звуки с насильственной жестокостью вырвали меня из сновидений. Внезапно проснувшись, я яростно моргала, чтобы глаза перестали слипаться, и старалась сосредоточить взгляд на дверном проеме. В палате было светло, солнце струилось в окна, и я снова заморгала, готовясь к предстоящему разговору. Когда Пат злилась, ее голос всегда поднимался на октаву по тону и по крайней мере на социальную ступень по дикции. Сейчас тон был истинно королевским.

Она стояла в проеме, плотную квадратную фигуру еще больше подчеркивало громоздкое пальто и манера держать сумку перед собой. Видеть Пат в таком месте было абсурдно. В довершение кошмара на плече у нее сидел чижик.

Я постаралась сесть, чувствуя смутную неловкость. Слава богу, Марк принес ночную рубашку, так что мне больше не было необходимости спать в больничном халате. Да, это была мерзкая персиковая ночная рубашка с вышитым на вороте розовым бутоном, которая больше годилась моей бабушке, но все-таки она была лучше зеленого халата, символизирующего болезнь. Я и не знала, как много возможностей дарила мне жизнь, пока меня не лишили их всех.

К тому времени, как Пат добралась до моей кровати, я почти приняла вертикальное положение, а голова начала кружиться. Тетя склонилась надо мной и сжала в недолгом, грубом объятии. Потом села на стул, сумку бросила на кровать.

– На пол не кладу, – сказала она, – грязный, наверное.

Я шикнула, смутившись, что услышит кто-нибудь из персонала больницы.

– Ну, – начала Пат и умолкла, обводя взглядом палату, не глядя мне в глаза. Я ждала и молчала. Пат держала спину очень прямо, как солдат, губы сжала в тонкую полоску, будто боялась, что слова вырвутся на свободу против ее воли. Когда я уже решила, что она просидит так до конца визита, она сказала именно то, что говорила всегда: