Вор с палитрой Мондриана - Лоуренс Блок

— Отвечает на зов природу, полагаю.

— Ясно. А то давно бы пора ей и прокакаться и освободить горшок. Иначе я просто лопну. Так что я говорил?.. Да, если ты уже успел загнать этого Мундрейна, надо бы вернуть его. Стырить у этого типа.

— У клиента, которому я его продал?

— Или у клиента, которому он перепродал его, если уж быть до конца точным, Берн. И поверь, вся эта шумиха вокруг твоего дела тут же уляжется, стоит только найти Мундрейна. Это позволит отделить дело об убийстве от дела по ограблению и, возможно, заставит наших людей активнее искать другого убийцу.

— И к тому же позволит тебе прикарманить тридцать пять кусков, да, Рей?

— Нет, ровно половина твоя, не забывай этого. Что, черт возьми, случилось с Кэролайн? Может, пойти глянуть, а уж не провалилась ли она в дырку?

Но в эту самую секунду в комнату ворвалась моя любимая собачья парикмахерша, совершенно бездыханная и придерживающая одной рукой пояс джинсов, а другую молитвенно простирая к нам.

— Берни, — задыхаясь, воскликнула она, — там полная катастрофа! Ты только не смей ходить туда, Рей, даже не думай!.. Берни, я ничего такого не сделала, просто бросила в унитаз тампон и спустила воду. И думала, что все в порядке, но там что-то засорилось, и потом все полезло наружу, и теперь там, в сортире, кругом на полу дерьмо, и оно все лезет и лезет. Я пыталась прибраться, но вышло только хуже. Ты не поможешь, а, Берн? Иначе, боюсь, скоро всю лавку затопит.

— Ладно, я пошел, — сказал Рей и направился к двери. Лицо его приобрело зеленоватый оттенок, и выглядел он несчастным. — Так я свяжусь с тобой, да, Берн?

— А ты, Рей, не хочешь нам помочь?

— Смеетесь, что ли… — пробормотал он. — Господи ты, Боже мой!..

Не успел он исчезнуть за дверью, проявив небывалое проворство, как я уже выскочил из-за прилавка. Направился в подсобку и заглянул в сортир. И там, на полу, не увидел ничего, кроме красно-черного шахматного рисунка из кафеля. Пол был совершенно сухой и чистый, как, впрочем, и всегда.

А на унитазе сидел мужчина.

Он выглядел явно посторонним в этом помещении. Полностью одетый, в серых брюках и сером же в полоску пиджаке от костюма. Рубашка темно-бордового цвета, на ногах пара грязных изношенных сандалий. Растрепанные ржаво-каштановые волосы, рыжая козлиная бородка, неряшливо подстриженная, с проблесками седины. Голова откинута назад, челюсть отвисла, губы полуоткрыты и обнажают желтые прокуренные зубы, никогда не знавшие дантиста. Глаза тоже полуоткрыты. Неподвижные, голубые, они доверчиво-простодушно смотрели куда-то в пространство.

— О, провалиться мне на этом месте!.. — пробормотал я.

— Так ты не знал, что он здесь?

— Конечно нет!

— Так я и думала! Ты его узнаешь?

— Художник, — сказал я. — Тот самый, что заплатил за вход у Хьюлетта двадцать центов. Забыл его имя.

— Тернер.

— Нет. Это тоже художник, но не он. Помнишь, дежурный еще назвал его по имени?.. Тернквист!

— Точно. Ты куда, Берни?

— Хочу убедиться, что в лавке никого, — сказал я. — Потом запру дверь на засов и повешу табличку «Закрыто».

— А потом?

— Еще не знаю.

— О… — сказала она. — Берни?

— Что?

— Так он мертв, да?

— Несомненно, — ответил я. — Мертвее не бывает.

— Так я и думала. Ой, знаешь, кажется, меня сейчас вырвет.

— Валяй, раз уж так приспичило. Только дай мне прежде снять его с унитаза.

— Их можно взять всего за пятьдесят баксов в месяц, — сказала она. — Довольно выгодно, правда? В день получается меньше чем по два доллара. Что может обойтись дешевле, чем по два доллара в день?

— Ну, завтрак, к примеру, — сказал я. — Если покупать продукты с умом.

— И не слишком усердствовать по части чаевых, если ходишь в кафе. Тут одно плохо, меньше чем на месяц взять нельзя. Даже если мы вернем эту штуковину через полтора часа, все равно придется выкладывать пятьдесят баксов.

— Можно вообще не возвращать. А сколько, кстати, ты оставила в залог?

— Сотню. Плюс еще оплату за месяц вперед, так что набежало полторы. Но сотню отдадут, когда мы вернем эту хреновину. Если вообще вернем.

На углу Шестой Авеню и Двенадцатой мы остановились, ожидая, когда загорится зеленый. Он загорелся, и мы перешли на другую сторону. Оказавшись там, Кэролайн заметила:

— Ну разве не безобразие? Вопиющее нарушение закона! Разве не должны они устанавливать специальные настилы на каждом переходе?

— Да, что-то такое, помню, говорили.

— И разве это можно назвать настилом? Ты только посмотри, какой высокий тут бордюр! Вот грохнемся сейчас!..

— Крепче держись за ручки, — сказал я, — а я приподниму. Вот так…

— Черт!..

— Ты потихоньку, не толкай.

— Дерьмо в шоколаде! Ну ладно, вдвоем мы с тобой еще как-нибудь управимся, а что прикажете делать настоящему, прикованному к креслу инвалиду?

— Ты задаешь один и тот же вопрос на каждом шагу.

— Да потому что на каждом шагу так и вскипаю от возмущения! Из-за того что приходится поднимать эту чертову штуковину, чтоб протолкнуть ее на тротуар! Нет, это просто безобразие, и с ним надо бороться. Дай мне петицию, и я тут же ее подпишу. Покажи, где проводится парад, и я к нему присоединюсь. Ну, что тут смешного?

— Просто представил себе этот парад.

— У тебя извращенное чувство юмора, Берн. Кто-нибудь тебе об этом говорил, а? Ну, подтолкни же, а то нашего друга уже окончательно растрясло.

Но наш друг не жаловался. Это был, как вы уже, наверное, догадались, покойный мистер Тренквист, а штука, которую мы толкали перед собой, была ничем иным, как инвалидным креслом на колесиках, взятым напрокат в больнице Питтермана, что на Первой Авеню, между Пятнадцатой и Шестнадцатой улицами. Кэролайн сходила туда, взяла кресло и доставила его в собранном виде в лавку в багажнике такси. Я помог ей втащить кресло в подсобку, где мы разложили его и усадили в него Тренквиста.

Надо сказать, что ко времени, когда мы собрались выйти из лавки, выглядел он вполне естественно, сидя в этом кресле, и уж во всяком случае, куда презентабельнее, чем на сиденье унитаза. За пояс он был привязан кожаным ремешком, и еще я добавил пару шнуров от старой лампы, которыми прикрутил запястья к подлокотникам, а лодыжки — к специальной ступеньке для ног. Плед — на деле то было старое, траченное молью одеяло — прикрывал его от шеи до кончиков ступней. Пара затемненных очков скрыла остекленелые голубые глаза. Твидовая кепка с козырьком, висевшая у меня в подсобке на гвозде с марта в ожидании своего законного владельца, была водружена на голову Тренквиста, сделав его таким образом менее узнаваемым. И вот таким манером мы передвигались по улицам города, пытаясь разобрать, что, черт возьми, произошло, и останавливаясь через каждый квартал, когда Кэролайн начала бесноваться по поводу бордюров.