Операция "Святой" - Владимир Сиренко

Хубер продолжил:

— В салоне госпожи Майер евреев не принимают. Но сама она писательница… У нее даже Отто Габсбург трется — может, у этой декоронованной швали тоже своя монархическая красно-бело-красная тряпка на душе. Присматриваюсь.

— Надо же работать, господа, — нараспев и чуть досадливо протянул Кальтенбруннер. — Нам следует помнить: наша работа направлена как раз на то, чтобы показать австрийцам всех общественных групп, кто истинный виновник их трудностей. И кто, преодолевая неправедное и напрасное сопротивление заблуждающихся, вынужден выводить гау Остмарка из тупика политики беззаконного правления. Как только это произойдет, все станет на свои места, уверяю вас. Недовольных в Австрии не будет… Их просто не должно быть. Тем более имперский закон об ответственности бывших правительств Австрии придает первостепенную значимость нашей работе и обеспечивает ее подлинную законность. Я как юрист утверждаю, что за правовую сторону нашей работы можно быть совершенно спокойным, и никто не сможет ни упрекнуть нас, ни извратить наши действия. — Он пролистал папку, над которой все это время усердно трудился. Вопросительно посмотрел на Лахузена: — Кстати, как вы отработали нарушение Шушнигом договора от тридцать шестого года?

— По договору все участники путча против Дольфуса должны быть отпущены на свободу и отправлены в рейх. Правительство Шушнига нарушило договоренность и казнило борцов. Таким образом, можно обвинить Шушнига в злоупотреблении властью.

— Не складывается, — поморщился Кальтенбруннер. — Участников путча казнили в тридцать пятом, а мы ссылаемся на договор тридцать шестого…

— Не мелочитесь, — махнул рукой Мюллер. — Надо просто обвинить Шушнига, а заодно и Дольфуса в государственной измене. Чего проще? Формулировка общая… Из нее так много следует…

— Не убедительно, — засомневался Кальтенбруннер. — Может быть, лучше обвинить Шушнига в нарушении конституционных норм и свобод? Любое правительство грешит против любой конституции — совершенно в рабочем порядке, даже в интересах дела. Конечно, кроме нашего. Любой закон, любую конституционную статью можно же трактовать как угодно. Я это знаю по адвокатской практике. А теперь работать, работать… Нужно крайне тщательно подготовиться к процессу, ведь на нем не будет такого блестящего обвинителя, как рейхсмаршал Геринг!

Кальтенбруннер хотел что-то еще сказать, но дверь раскрылась, и адъютант ввел в зал офицера СС.

— Группа гитлерюгенда из Мюнхена доставлена к дворцу кардинала Инницера. Из Коричневого дома вам пакет.

Кальтенбруннер взломал сургучные печати. Из конверта на стол посыпались газетные вырезки. Члены комиссии с интересом потянулись к ним. В руках Кальтенбруннера остался лист с грифом личной канцелярии Гиммлера.

— Какой ужас! — вырвалось у Лахузена. — Как это могло попасть в газеты? Я перевожу… «Убийца канцлера Австрии Дольфуса штурмовик Планетта показал на допросе, что тяжело раненный им канцлер обратился к нему с просьбой исполнить его последнюю волю умирающего — пригласить священника. Но умирающему Дольфусу было отказано в причастии и исповеди. Умирающему отказали в причастии…» Дальше и переводить не буду, идут рассуждения о том, каких подонков собирается обелять наша комиссия…

— Это подделка! — возмущенно выкрикнул Кальтенбруннер.

— Увы, нет, — сокрушенно отозвался Лахузен. — Здесь фотография листа из дела, на котором проставлен архивный номер и гриф.

— Какой, можно рассмотреть? — спросил с тревогой Мюллер.

— Можно. Гриф архива министерства внутренних дел Австрии.

— Паршивенько оборачивается дельце, — проговорил Мюллер зловеще.

— Боже мой! — простонал Кальтенбруннер. — Если так всполошились протестанты-англичане, то что скажут в Риме? Папский престол… А мы еще погромили Инницера… Все подряд! Вот осечка, черт побери! Фюрер пока вынужден считаться с мнением Муссолини… Чемберлен известен своей набожностью. Галифакс вообще религиозный фанатик… И Франко… Это конец всему.

— Паршивенько раскручивается дело, — повторил Мюллер. — Кто этот предатель? Кто проторговался?

Все посмотрели на Хайнихеля.

Дворник сидел под большим кустом сирени, на аллее, показавшейся ему уединенной — если об уединенности вообще можно говорить в этом бурлящем котле, Кливдене. «Пожалуй, — думал Дворник, — весна — самое лучшее время года в Лондоне. Хотя бы солнце держится на небе двое суток кряду».

Лондон все меньше нравился профессору Дворнику. Или это было связано с его настроением? Он устал и хотел определенности. Порой думал, что ему следует найти благовидный предлог и отказаться от продолжения своей бесплодной миссии. Время идет, события нагнетаются, просвета не видно, он ничего не сделал, и очевидно, уже сделать не сможет.

Он снова был в Париже. Алексис Леже констатировал, что падение кабинета Блюма все равно следовало ожидать, вяло заверил, что Франция будет продолжать поддерживать Чехословакию, что господин председатель совета министров Даладье и новый глава Ке д’Орсэ Боннэ стоят на твердых позициях… Но в глазах Леже не было убежденности. Они были пустыми и потерянными, глаза старого секретаря французского МИДа, который гордился, что работал с Брианом и Барту. Куда только подевался его легкий тон! Шутил натужно: «Ах, вы хотите определенности, дорогой профессор? Прежде я думал, что определенность желательна только женщинам».

Натужные шутки и прозрачные намеки. Впрочем, что остается делать Леже, если правительство уже практически не контролирует страну? Даладье кричит, что страну нужно спасать, и называет свое правительство правительством национальной обороны. От кого? Да хотя бы от полковника де ля Рокка, от пронемецких настроений, которые сеют по Парижу провокаторы и агенты Риббентропа, от лозунга «лучше быть побежденным Гитлером, чем победить со Сталиным», если, конечно, Даладье сам втайне не согласен с ним. Что же касается отношений с союзниками… «Из-за чего мы должны воевать?.. Из-за того, что три миллиона чехословацких немцев хотят остаться немцами?!» — это профессор Дворник слышал не где-то на бульваре — в Генеральном штабе Франции!

Дворник снова поехал в Лондон. В Кливден его влекло, словно здесь, именно здесь вот-вот все решится. Казалось, сам воздух усадьбы Асторов полон не только сиреневым духом, но и кипучей благотворной деятельностью. Вот-вот, вот-вот все решится, безотчетно надеялся Дворник, боясь спросить себя: как решится? Ведь люди, отвечая самим себе, обычно не склонны лукавить.

Беатриса Вебб, узнав, что Дворник бывает у Асторов, только улыбнулась: «Каждый выбирает свою дорогу», — и оборвала разговор о карлсбадском съезде, заговорив о портулаке, который очень удобно выращивать под пленкой. Она умыла руки? И преподобный Джонсон больше не предлагает встретиться с советским послом Майским. Может быть, он, Дворник, делает что-то не то?

— Ну как, профессор, вам показались требования Генлейна? — раздалось из-за спины. — Громко звучит: карлсбадская программа! Обратили внимание? Не карловарская, но карлсбадская… Как вы считаете, что станет делать Генлейн, если Бенеш удовлетворит его требования?