Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

сейчас мне сказали, что мама устроила шпионство за мной: сама входит в мою комнату, когда меня нет, посылает прислугу подсматривать, как бы я не встретилась со студентом. С «Историч. письмами» в ящике комода я не могу быть равнодушна к этому; на этот раз попадусь не только я, но и он… Боже мой! наверное, душа Вечного Жида была спокойнее, нежели моя теперь!..

4 февраля. Хочу просить студента принести мне лекции государственного права, именно те, где читается о гражданском управлении России. Мы, русские девушки, к стыду нашему, даже не имеем об этом понятия, – так курс наших гимназий краток, и так мало стараются сообщать нам сведений о своем отечестве; огромное большинство, почти все женщины среднего круга, в особенности из купечества, совсем не знают, как управляется страна, а ведь это вопрос очень живой и серьезный. За границей общественные вопросы с большим интересом изучаются всеми. Наша француженка m-lle Marie, не особенно развитая особа вообще, с поразительным увлечением ратует далеко от родины о своих депутатах и выборах; там всякий сознает себя гражданином своей страны, в них развивается с малых лет сознательный патриотизм, и что может быть лучше этого?

4 февраля. Ложась спать, я подумала, что ведь никто и никогда не любил меня так, как могут любить и любят других, что я даже никогда никому не нравилась, и мне стало грустно. А зеркало безжалостно отражало мои обнаженные худые, тонкие руки, всю мою хрупкую, худощавую фигуру, мои длинные волосы и жалостную розовую физиономию… Впрочем, это говорит во мне только самолюбие и женское тщеславие, – что за любовь в наш век?..

Возвращусь к разговору с Катей, о котором я писала недавно… Повторяю, я потребую от будущего мужа, идя с ним к алтарю, своей чистоты. Мне все наверно скажут, что я требую слишком многого, но я могу сказать одно: мысль, что я для мужа, каков бы он ни был, буду не первая, а десятая жена по счету, что он отдавал себя уже ранее другим, после чего пришел ко мне, – эта мысль приводит меня в ужас и отвращение, я не могу ее перенести. Мне скажут опять, что я хочу невозможного; но ведь мужчины приходят же в ярость при одной мысли, что их жена ранее принадлежала другому. Вот такие мучения Отелло и я должна буду испытывать с тою только разницею, что для него неверность жены была лишь в сознании, а для меня испорченность моего будущего супруга – ужасная действительность. Теперь мне всякий претендент становится противен; чувства любви, о котором нам твердят, что оно свято, высоко, прекрасно, – в них я не допускаю: оно свято для девушек, но вы-то, современная влюбленная молодежь, ведущая всех невест к алтарю, вы не можете его испытывать. Это чувство может быть действительно высоко, когда оно не унижено, не оскорблено развратом, когда женщина для мужчины еще не предмет наслаждения и чистое отношение к ней совершенно не потеряно; в таком случае любовь – настоящая любовь, а всякая другая, которая приходит после, к человеку, уже потерявшему свою чистоту, узнавшему женщин, только оскорбляет «святое» чувство. Всякий из них способен влюбиться, но полюбить так, как в первый раз в жизни, он не может, ибо человек потерял уже свежесть и нетронутость чувства. Он, конечно, любит жену, детей, примерный семьянин, все удовлетворятся этим, – но в моей душе подымается мучительное чувство, муж мне гадок, противен… Подумайте, сколько глубочайших жизненных драм скрывается во всем этом…

Ах, женщины, женщины! прежде чем добиваться своих прав, эмансипации, не лучше ли было бы вам достичь своего самого естественного права: супружеской равноправности в смысле нравственном, потому что в этом самом жизненном вопросе женщина играет очень унизительную и обидную роль. От нее требуют святейшей непорочности грязнейшие развратники, а если она нарушает однажды верность мужу, то в нее бросают грязью все те, которые нарушали ее сто один раз. По-моему, равноправность в вопросе брака должна существовать прежде всяких других: если я виновен – я не могу и не требую от тебя невинности, потому что сам не безгрешен; я не виновен – будь и ты такая же; а если только ты виновна, то я могу и должен тебе простить, потому что тысячи твоих сестер прощают подобный же грех тысячам моих братьев. – Вот как должны рассуждать и думать те современные подлецы, которые, испортившись вконец, осмеливаются протягивать нам руку.

Могут засмеяться надо мною и сказать, что этого осмеливаюсь требовать я, урод, на которого ни один мужчина не обратит внимания. Да! именно такой урод, никем не замечаемый, и осмеливается заявить свои права…

– Ты рассуждаешь так, потому что никогда никого не любила, – говорят мне знакомые.

Да; но после того как я узнала всю бездну низости и порока, в которую погружена наша молодежь, у меня пропала вера в эту любовь; и если даже предположить необходимость этого чувства, неужели же я не буду в состоянии задушить его, овладеть собой? У меня все-таки есть свое самолюбие.

9 февраля. О, до какого унижения дошла я! В присутствии постороннего лица в нашей семье мне вдруг нанесли невыразимо-тяжелое оскорбление… Я вырвалась из комнаты, почти задыхаясь от рыданий прибежала к себе, надела платок и жакетку и, не помня себя, выбежала на улицу… Я понимала одно: бежать, бежать скорее, из нашего проклятого дома, где родная мать – хуже злой мачехи, где моя гордость взрослой дочери и женщины была унижена до такой степени, до какой я не желаю моему злейшему врагу… И я пошла. Слезы гнева и нервные рыдания душили меня; под темной вуалью и большим белым платком нельзя было видеть моего лица…

Я решила бежать; но документов у меня не было – это пресекало мне путь… Скитаясь до сумерек по городу в страшном отчаянии, я хотела ночевать у чужих… И вдруг вспомнила бедных сестер: как мне их жаль, как горячо я люблю их…

Было уже поздно. Побег из дома все более казался невозможным, и с болью и страхом в душе – я пошла к дому…

10 февраля. Униженные и оскорбленные! Как теперь близки все вы моему сердцу!.. Нет слов для выражения моего бессильного отчаяния, злобы и целой бури всевозможных чувств, которая поднимается во мне при одном воспоминании о вчерашнем позоре! И в то же время я испытываю стыд, когда подумаю, что все наши семейные отношения вдруг выступили в настоящем свете… точно спичкой осветили темную комнату… Господи, услышь молитву мою, помоги и дай моей измученной душе мир и спокойствие…