Я сижу на берегу - Рубен Давид Гонсалес Гальего

– Миша, – говорю я. – А я не смог бы шахматную доску нарисовать. Если с линейкой – тогда другое дело. Я могу одной рукой придерживать линейку, а другой водить ручку.

– Ты и круг без циркуля нарисовать не можешь, – говорит Миша.

Я знаю и это. Я не могу рисовать круги без циркуля, не могу так аккуратно держать ручку двумя пальцами, как это делает Миша. Ручку я зажимаю кое–как, стараясь не выронить ее. И все равно роняю. Миша никогда не роняет ручку. За минуту до того, как у него заканчиваются силы держать ручку, он аккуратно кладет ее на доску.

– У меня координация движений нарушена, – говорю я Мише.

– Дело не в этом. Круг не все здоровые могут без циркуля нарисовать. Вспомни учителя математики.

Учитель математики рисовал мелом на школьной доске неправильные круги. Это ничего не значило. Он все равно был хорошим учителем математики.

– Ты мог бы художником быть.

– Не мог бы.

– Мог бы. У тебя взгляд есть, ты можешь рисовать. Я, например, даже кошку нарисовать не могу. Сколько ни пробовал, не получается. А ты мог, я видел.

Миша говорит спокойно. Я нервничаю по всякому пустяку, а Миша всегда спокоен.

– Я просил тебя не употреблять сослагательного наклонения.

Миша не уточняет, но я и так понимаю, о чем он. Миша запрещает разговаривать о том, что могло бы быть, если бы мы были здоровыми.

– Миша, я не про это говорю. Если восемь лет назад ты мог рисовать, значит, был художником. С этим рождаются, понимаешь?

– И опять ты не прав. – Миша говорит тихо. – Я такой же, каким и был раньше. И в той же мере могу рисовать.

Миша говорит медленно, но без пауз. Он знает, что если он сделает паузу, я начну говорить без остановки.

– Возьми тетрадь в клеточку и ручку, – говорит Миша.

Я отъезжаю от Миши, беру тетрадь и ручку.

– «А» один, «Бэ» два, «Це» два и пять, – начинает диктовать Миша. Я догадываюсь, что это точки на координатной плоскости.

– Миша, смени нотацию на цифровую и перемести ноль в левый нижний угол. Я не могу определить центр страницы на глаз.

Я перелистываю страницу тетради, Миша начинает диктовать. Каждую точку он обозначает двумя цифрами. Если точка не находится на пересечении разметки, он обозначает ее дробью. «Девять и пять», – говорит Миша, и я догадываюсь, что «и пять» означает середину клеточки. Я не смог бы точно обозначить на бумаге точку «девять и девять», она слилась бы с десяткой. Миша знает это и поэтому ограничивается тремя, пятью и семью десятыми. Я приблизительно отмеряю пять десятых как середину клеточки, а три и семь десятых как четвертинки. Такое деление условно. И я, и Миша знаем, что четвертинки должны были обозначаться двадцатью пятью и семьюдесятью пятью сотыми соответственно. Но сотые доли клеточек были бы недоступны даже Мишиному взгляду, и мы смиряемся с условностью.

Миша диктует все быстрее и быстрее. Я еле успеваю рассчитывать точки на бумаге. Несколько раз мы прерываемся, я подъезжаю к Мише, передвигаю ему руки и ноги. Во время первого перерыва я догадываюсь расставить на нижней и левой кромках страницы цифры, кратные пяти. Но у Миши нет такой разметки. Он диктует, не видя рисунка, вслепую.

– Все, – говорит Миша, – это все.

На первый взгляд точки кажутся разбросанными хаотично. Я чуть прищуриваю глаза, отодвигаю тетрадь от себя. Солнце, море, кораблик. Маленький кораблик под парусом приподнят на волне. Синее море, синий кораблик и синее солнце в углу листа. Немного наивный детский рисунок.

– Миша, – спрашиваю я, – я не понял. Что это у корабля на палубе?

– Пулемет.

– По–моему, он лишний. Такой красивый кораблик, и с пулеметом.

Миша улыбается.

– Так, на всякий случай. Пусть будет с пулеметом.

– Мне не нравится пулемет.

– Тогда нарисуй свой кораблик, без пулемета, – говорит Миша уже серьезно.

Миша серьезен, он знает, что я не смогу нарисовать ничего. Я не могу нарисовать даже круг без циркуля.

Утро. У меня кружится голова. Я сижу в коляске, голова болит так, что еще немного, и я медленно сползу на пол. Мне трудно дышать. Голова болит. Голова болит, меня тошнит. Тошнота подкатывает к горлу волнами. Если постараться набрать побольше воздуха в грудь, можно говорить. Говорю я медленно и еле слышно, но Миша понимает все.

– Миша, мне плохо.

– Бывает.

– Миша, мне очень плохо. Голова болит.

– Сходи к врачу.

– Сука ты.

– Возможно.

– У меня на самом деле болит голова.

– Верю.

Совет обратиться к врачу, конечно, шутка. В лучшем случае врач даст таблетку анальгина. Миша это знает. Анальгин на меня не подействует, Миша это тоже знает, но продолжает шутить.

– Я сейчас сдохну.

– Не сдохнешь. Сейчас ты потеряешь сознание, упадешь на пол. Через пару часов тебя поднимут с пола.

– Шутки у тебя.

– Я не шучу. Кто мне ноги будет двигать?

– Все–таки ты сука.

– Значит, сука. Мне все равно.

Миша не меняет интонацию голоса. Миша говорит спокойно и размеренно.

– Так, Рубен, надоело мне все это. У тебя голова сильно болит?

– Сильно.

– Очень сильно?

– Очень сильно.

Голос Миши меняется.

– Моя тумбочка, второй ящик сверху.

– А что там?

– Ты сказал, что у тебя голова болит, я поверил. Ладно, убедил, сиди на месте, жди врача.

– Я не могу двигаться.

– Это твои проблемы. Я тоже не могу двигаться.

– Может, попросить кого–нибудь открыть тумбочку?

– Нет. Голова болит у тебя, ты и шевелись. Это моя тумбочка.

Я жду. Волна тошноты отступает, я медленно толкаю колеса коляски, нагибаюсь, выдвигаю ящик тумбочки. Голова кружится сильнее, мир плывет. Сквозь тошноту и шум в ушах слышу Мишин голос.

– Быстро. Вторая стопка открыток. Третий конверт слева. Красная обертка от конфеты.

Ящик Мишиной тумбочки забит новогодними открытками. В конвертах и без. На всех открытках – Деды Морозы и Снегурочки. Странно. Никогда не мог подумать, что Миша коллекционирует новогодние открытки.

С трудом разворачиваю туго скрученную конфетную обертку.

– Миша, что это?

– Сам не видишь? Таблетка.

– Какая таблетка?

– Идиот. У тебя голова болит или нет?