Путь диких гусей - Вячеслав Софронов

Несколько нукеров бросились к Нуру, умоляя разрешить им переправиться на лодке на ту сторону. Менбаша беззаботно махнул рукой; "Пущай, потешьтесь".

Несколько человек вскочили в лодку и погребли на ту сторону.

Как только они приблизились к берегу, степняки вскочили на коней и скрылись в лесу. Сибирцы, боясь засады, не рискнули выйти на берег. Поплыли обратно.

Тут же вернулись степняки и начали пускать по лодке стрелы. Сибирцы повернули к берегу — всадники ускакали в лес.

Раздосадованные, со стрелами в бортах, охотники ни с чем вернулись обратно.

Но основные силы противника, которых опасались Едигир с Рябым Нуром, так и не появились ни ночью, ни на следующий день…

Начали возвращаться гонцы, посланные с известием к удельным ханам и бекам. Докладывали, что ополчение обещали выставить все, но подойдут не раньше, чем через два-три дня. Не вернулись лишь гонцы от вогульских и остяцких князей, к которым путь в один конец занимал у верхового не меньше трех дней.

Ранним утром другого дня печальное известие принес Рябой Hyp, как вестник смерти ворвавшийся в шатер к Едигиру.

— Хан, не знаю как и сказать… Зайла-Сузге исчезла!

— Не может быть! — первое что крикнул Едигир. И как был, в ночном белье, кинулся в шатер брата. — Выкрали? — бросил на ходу едва поспевающему следом Рябому Нуру.

— Не похоже, покрутил тот головой, — сама сбежала.

И точно. Ни старая Аниба, ни няньки не слышали, как она ушла среди ночи. Мирно посапывал спящий Сейдяк, а на пустом ложе Зайлы лежал венок из голубых цветов.

К полудню вернулся запыленный Бек-Булат, которому нелегко далась дальняя дорога. Хромая сильнее, чем обычно, он подошел к брату и вопросительно поглядел ему в глаза. Невольно отведя взгляд, Едигир тихо выдавил из себя:

— Прости, недосмотрел… Зайла ушла из городка, — и, помолчав, добавил;- Верно, к брату пошла.

Кучум, выбежав из березовой рощи, никак не мог совладать с собой после увиденного. Он вернулся обратно к горящему селению, где его воины, хохоча, примеряли на себя какие-то рваные одежды, искали на берегу ямы, где сибирцы обычно хранят вяленую рыбу, бродили по поселку без всякой цели.

К хану подскакал Сабанак и увидев, как мучительно исказилось лицо того, озабоченно поинтересовался.

— Что случилось, мой хан?

Кучум исподлобья взглянул на юношу и нехотя проговорил, не желая показывать недавнюю слабость:

— Первый день войны, вот что случилось. Или сам еще не видишь?

Сабанак, удивленный таким ответом, отвел взгляд и начал поворачивать коня, чтобы ехать к своей сотне, как с противоположного конца поля послышались громкие крики и грубый хохот нескольких глоток. Повернувшись в ту сторону, они увидели, как по полю скачут два всадника, таща следом на аркане молодую девушку. Она не выпускала из рук березовый туес, из которого при каждом ее шаге выпадали на землю лежавшие в нем грибы.

Воины подтащили девушку к коню Кучума и весело посмотрели в сторону молчаливо взирающего на них хана.

— Лазутчицу поймали, — пояснил один, широко улыбаясь, — разреши, хан, к себе в сотню взять. Наша добыча.

Кучум лишь ожог их горящим взглядом и, хлестнув с силой ни в чем неповинного коня, сорвался с места, поскакал вдоль поля к берегу реки, дальше от следов недавнего сражения, крика горящих в яме людей, от ненасытных от крови своих нукеров, жаждущих крови еще и еще, и едва дым от селения скрылся за ближайшим леском, соскочил с коня и сел на торчащую из песка корягу от сваленного бурей дерева. Подошли телохранители, чтобы поинтересоваться, какие будут приказания, но он отослал их обратно с бранью и приказал не мешать ему.

Подъехал встревоженный Алтанай с расспросами, но и его хан отправил, сказав, правда, что воинам нужен отдых. Старый воин не стал возражать и на свой риск отправил дозоры, чтобы быть в курсе передвижения отрядов сибирцев. Остальным воинам велел готовиться к решающему сражению и набираться сил.

Тут же на берегу поставили шатер для хана, но тот даже не взглянул на него и пошел прочь вдоль береговой полосы, увязая в мокром песке по щиколотку и вглядываясь в речную гладь. Он словно ждал какого-то известия с противоположного берега, так был прикован взгляд хана к реке.

А в глазах его все еще билось пламя кострища и слышались вопли шамана, который прыгнул по собственной воле в притягивающий смертного огонь.

Нет, он повидал за свою жизнь в походах всякого. Видел, как убивали людей. Как пытали вражеских лазутчиков. Как человек мучился, насаженный на кол. Видел и убивших себя кинжалом во имя Аллаха правоверных на городских площадях. Но то за веру… Им уготовлено вечное блаженство на небесах… А тут… Язычники сжигают себя, веря в деревянных истуканов, которые горят, как простые поленья. Что толкает их на смерть? Воин идет в бой, чтобы убить врага и взять оружие и коня у противника. Охотник борется со зверем, чтобы выжить и жить дальше, кормить детей. Купец рискует на пустынных караванных дорогах, надеясь, что Аллах дарует удачу… А эти бедные сибирцы, на что надеялись они, сжигая себя? Или их кто заставил?

Кучум ходил и ходил по кромке песка, то заходя в воду, дразня ее, то присаживаясь на случайное бревно, и в трепете воды ему чудились отблески языческого костра, а в ушах стояли крики и вопли. И еще запах… Запах человеческого мяса…

Хан пробовал умыться, но и вода носила запах гари, хотя он понимал, что это не так, а лишь его больное воображение услужливо, раз за разом подносит ненавистный аромат.

К вечеру, окончательно вымотав себя, забрался в шатер и потребовал вина. Выпив одну за одной несколько пиал подряд, начал монотонно раскачиваться и жалобно напевать детскую песенку, которой его убаюкивали когда-то. Услышав это, Алтанай не выдержал и вошел вовнутрь.

— Хан, ты знаешь, как я люблю тебя. Как родного брата. Я не могу видеть, как ты рвешь свое сердце. Больно тебе — больно мне. Воина лечит только битва. Скоро конец походу. Надо успеть захватить их поодиночке, пока они не успели собрать силы…

— Почему они прыгают в огонь, — покачиваясь на своем ложе невнятно проговорил Кучум, — как я буду управлять сгоревшим народом?! Зачем мне народ, который сжигает себя? — Ему не было сейчас никакого дела до планов своего башлыка, и тот понял, что хана надо успокоить как обиженного ребенка.

— Дорогой хан, они не стоят твоих дум и страданий. Они не хотят жить, и это их личное дело. Пусть они все…

— Выпей со мной. Говорить ты не умеешь и ничего объяснить мне не сможешь. Ведь ты не мулла? То они все знают, как и зачем жить, что делать… Давай-ка, налей себе вина… — И он опять запел детскую песню о птицах, которым надо лететь в дальние страны.

Алтанай махнул рукой и, нащупав пиалу, налил себе вина, потом, посидев еще чуть, налил еще, еще, еще. А потом они пели вместе сперва про красавиц из дворца, потом про долгий военный путь, а потом загорланили и вовсе что-то непристойное и уснули, не сняв с себя одежды.