Лев Африканский - Амин Маалуф

Когда мы вышли на улицу, я с сомнением взглянул на Проныру. Он же выглядел совершенно уверенным в себе.

— Я сказал ему то, что думаю на самом деле. Мы сделали все, что было в наших силах. Остается ждать.

Однако его довольная физиономия говорила об ином.

— У меня такое впечатление, что ты торжествуешь. Я же не вижу причин для ликования, — заметил я.

— Может, Астагфируллах меня и не знал, но я-то знаю его давно. И полностью полагаюсь на его вредный характер.

На следующий день шейх ожил и, казалось, забыл про свои болячки. Его тюрбан замелькал на базаре, под портиками, а затем исчез на некоторое время в бане. В следующую пятницу в час наибольшего скопления народа он занял свое обычное место в самой посещаемой андалузскими переселенцами мечети и приступил к проповеди. С самым наивным видом завел речь о «примерной жизни весьма уважаемого всеми человека, которого я не стану называть» и поведал обо всем — бандитском прошлом, грабежах, разврате, да с такими подробностями, что собравшиеся в конце концов зашептали имя Зеруали, хотя оно ни разу не прозвучало в проповеди.

— Таковы те, кого в наши времена полного упадка нравов почитают верующие, кем они восхищаются! Таковы те, перед кем вы с гордостью распахиваете двери своих домов! Таковы те, кому вы приносите в жертву своих дочерей, словно доисламским божествам.

Целый день в городе только и было разговору, что об этой проповеди. Зеруали слово в слово донесли проповедь шейха. Он тут же послал за моим отцом, стал поносить Гранаду и всех андалузцев, брызгая слюной заявил, что речи не может быть ни о женитьбе, ни о шелкопряде, что требует возврата аванса и что весовщик и его близкие вскоре горько пожалеют о том, что произошло. Совершенно убитый, Мохаммед попытался оправдаться, но стража вышвырнула его за ворота дворца.

Часто, когда свадьба расстраивается вот так, в последнюю минуту, в атмосфере злобы, и особенно когда жених чувствует себя ущемленным, он пускает слух, что невеста не девственница или что она легкого нрава, дабы она уже не смогла выйти замуж. Я бы не удивился, если бы такой отъявленный негодяй, как Зеруали, да еще униженный в глазах всего города, поступил бы именно так.

Но никогда, даже в самых страшных снах мне не могло привидеться, что он задумал.

Начало года было спокойным, заполненным усердными штудиями. В первый день нового года, выпавший на разгар лета, пришлось шлепать по грязи, поскольку только-только закончился Михражан и улицы были обильно политы водой. Я то и дело поскальзывался, шлепая по лужам, и при этом неотступно думал об отце, который ненавидел этот праздник с его обычаями.

Со времени нашей ссоры мы ни разу не виделись — да простит меня однажды Господь за содеянное! — но я регулярно справлялся о нем у Варды и Мариам. Их ответы почти всегда были тревожными. Разорившись на приданом, запутавшись в долгах, обманувшись в своих ожиданиях и лишившись поддержки близких, Мохаммед стал искать забвения в кабаках.

Однако в первые недели нового года он как будто стал медленно оправляться от всей этой истории с Зеруали. Ему даже удалось снять на вершине холма в шести милях от Феса заброшенную усадьбу с прекрасным видом на город и обширным земельным наделом, где он намеревался выращивать лучшие в королевстве виноград и фиги, думаю, в его планы входило также производство собственного вина, хотя холм и принадлежал Большой Мечети. Конечно, эти планы не могли идти ни в какое сравнение с разведением шелкопряда, но по крайней мере он не оказывался в зависимости от такого злодея, как Зеруали.

Последний в течение нескольких месяцев не давал о себе знать. Забыл ли о своем позоре тот, о ком ходила молва, будто он высекает на мраморе самое ничтожное из оскорблений? Мне случалось задумываться об этом, но лишь ненадолго, так как учеба поглощала все мое внимание.

Первую половину дня с полуночи до половины второго, согласно летнему расписанию, я проводил в учебных залах мечети Кайруанцев, а остаток дня — в самой знаменитой медресе Феса — Бу-Инания; в перерывах между занятиями я спал: немного на рассвете, немного днем. Бездействие было для меня невыносимым, отдых казался ненужным. Мне только-только исполнилось пятнадцать: тело было готово к испытаниям, ум к познанию мира, а сердце исполнено страсти к чтению.

Под руководством преподавателей мы изучали комментарии к Корану, традицию, завещанную нам Пророком, а затем вступали в дискуссию на ту или иную тему священных текстов, разговор часто перекидывался на медицину, географию, математику или поэзию, а иной раз и на философию с астрологией, несмотря на запрет, наложенный на эти дисциплины. Нам посчастливилось иметь в учителях людей, искушенных во всех областях знания. Чтобы отличаться от простых смертных, кое-кто из них наматывал тюрбан на островерхий колпак, похожий на те, что носят врачи в Риме, о чем я узнаю много лет спустя. У нас, студентов, были в ходу простые шапочки.

Несмотря на свои обширные познания, наши преподаватели были по большей части людьми приятными в общении, терпеливыми, внимательными к каждому. Порой они приглашали нас к себе домой, чтобы показать библиотеку. У одного было пять сотен книг, у другого тысяча, у третьего уже перевалило за три тысячи. Они поощряли нас совершенствовать каллиграфию, чтобы иметь возможность переписывать самые ценные труды, ибо так — по их утверждению — распространялось знание.

Когда выпадал перерыв в занятиях, я отправлялся к месту сбора разносчиков. Если мне удавалось застать Харуна, мы шли пить простоквашу или слоняться возле площади Чудес, где всегда было что-нибудь интересное. Если Проныра был занят, я переходил на другую сторону Цветочного рынка и навещал Мариам.

У нас с ней было условлено: всякий раз, как отец в более-менее длительной отлучке, она помещает былинку, завязанную узлом, в щель в стене. Однажды — это было в конце сафара, второго месяца года — я подошел к стене дома и увидел былинку. Я подергал звонок. Послышался голос Варды:

— Мужа нет дома. Я одна с дочерью. Открыть не могу.

— Это я, Хасан.

Варда впустила меня и, смутившись, объяснила, что за несколько минут до меня приходили какие-то люди, колотили в дверь и требовали впустить их. Она испугалась. Перепуганной, бледной и дрожащей была и Мариам.

— Что тут происходит? У вас обеих заплаканный вид.

Слезы хлынули у них из глаз, но вскоре Варда взяла себя в руки.

— Вот уже три дня мы живем в аду. Не смеем показаться на улицу. Соседи то и дело приходят и спрашивают, правда ли, что…

Голос ее пресекся, за нее с отсутствующим видом досказала Мариам:

— Они спрашивают, правда ли, что на меня напала хворь.

Когда в Фесе говорят «хворь», то имеют в виду проказу, а когда говорят «квартал», без каких-либо иных указаний, то имеют в виду квартал прокаженных.

Я еще не до конца осознал того, что только что услышал, как в дверь забарабанили.