Сокровище - Жюльетта Бенцони

Тебе, моему самому старому другу, я могу признаться: я думал тогда не о Жюдит. Я думал о…Ситапаноки! Мне вдруг смертельно захотелось увидеться с ней…

Лошади шли медленно, шурша опавшими листьями. Стрела солнца пронзила ветки большого тополя. Бронзовые листья сверкали, словно глаза индейской принцессы. Тим кашлянул и быстро, словно внезапно решившись, произнес:

— Ты не сможешь увидеться с ней, Ситапаноки умерла…уже давно, но я об этом узнал лишь полгода назад.

— Умерла?!

Даже произнеся это страшное слово, Жиль до конца не мог поверить в случившееся. Ситапаноки была, быть может, самым прекрасным созданием, когда-либо родившимся на земле, так животворно восхитительна, что ее сияние казалось светом небес, и для тех, кто не прикасался к ее живой и теплой коже, она представлялась дочерью богов, случайно заблудившейся среди смертных. Представить ее мертвой невозможно, абсурдно, нелепо, не правдоподобно…

Не без удивления Жиль почувствовал, что не огорчен, а скорее утешен словами Тима. Мучительное воспоминание о той, что отвернулась от него и ушла к другому, больше не будет нарушать покой его ночей, прекрасное индейское приключение навсегда ушло в прошлое… Но что-то заставило его спросить:

— Отчего она умерла? Ты знаешь?

Тим кивнул и, отвернувшись, ответил:

— Она умерла от грудницы примерно через девять месяцев после возвращения в лагерь Корнплэнтера. Она родила ребенка… мальчика с бронзовой кожей, но светлыми волосами и голубыми глазами.

Несмотря на все свое самообладание, Жиль так резко дернул за поводья, что лошадь шарахнулась в сторону и чуть не сбросила его. Он успокоил ее и повернул к другу свое внезапно побледневшее лицо.

— Что ты сказал?

— Я ничего не говорил. Это ты меня спросил, отчего умерла дочь последнего самагора алгонкинов, и я тебе ответил.

— Но ребенок? Что стало с ребенком?! Он жив?!

— Тот, кто принес мне эту весть, рассказывал, что мальчик здоров и красив, и Корнплэнтер относится к нему лучше, чем к своим сыновьям, так как видит в нем дар Великого Духа, сына Солнца и Луны, и считает, что боги вручат ему власть не только над шестью ирокезскими племенами, но и над последними алгонкинами и, кто знает, может и над белыми… Он пророчит мальчику великую судьбу.

— Сын, — бормотал потрясенный Жиль. — У меня есть сын.

Слово, такое новое для него, опьяняло Жиля.

Он никогда прежде не испытывал ничего подобного. По его расчету мальчику сейчас уже года три, настоящий маленький мужчина, и Турнемину стало неприятно, что его сын называет отцом вождя ирокезского

племени.

Тим не без коварства добавил:

— Он сын Корнплэнтера, по крайней мере, вряд ли найдется достойный воин, который захочет претендовать на ребенка. Может, ты попробуешь? Когда снега покроют долину Махук, трудно будет добраться до вигвама Корнплэнтера. Сила его огромна, а воины многочисленны.

Взгляд, каким Жиль окинул его, был полон горечи и упрека.

— Ты не должен был мне рассказывать все это, Тим… во всяком случае не сейчас, когда мне нужна ясная голова и свободное сердце. Если бы не опасность, грозящая Жюдит, клянусь тебе моей душой и честью отца, что никакая сила, никакой человеческий закон не помешал бы мне поехать с тобой! Но я себе не принадлежу… пока. И потому, во имя нашей дружбы, не напоминай мне о сыне Ситапаноки…

— А почему я должен напоминать о нем? Я вообще ничего не знаю…

Они достигли Сены; ее рыжая и фиолетовая вода омывала деревню с белыми домиками с коричневыми крышами и роскошными шпалерами виноградников. После перенаселенного Фонтенбло она казалась удивительно тихой и мирной. Хлыстом Жиль указал на большую искусно нарисованную вывеску, скрипевшую над низкой дверью.

— Вот он, Гран-Прессор, — сказал Турнемин, в его голосе деланное спокойствие выдавало сердечное волнение. — Будем надеяться, что Ферсен скоро придет…

Но лишь на следующий день поздним вечером высокий силуэт Ферсена показался на пороге комнаты, в которой изнемогающий от беспокойства Жиль метался, как тигр в клетке, а благоразумный Тим, усевшись на корточки перед камином, поджаривал каштаны.

Стараясь поймать взгляд шведа. Жиль воскликнул:

— Ну как?!

Ферсен сбросил плащ, снял перчатки и протянул к огню белые длинные руки, о красоте которых он постоянно заботился.

— Я ничего не могу тебе сказать. Королева хочет тебя видеть.

Жиль нахмурился.

— Почему? Ты ей не сказал…

— Я сказал все, что мог сказать. Она ничего не ответила мне и велела тебя привести.

— Мне это не нравится… Видно, она очень хорошо к тебе относится, если посылает с такой неприятной миссией. Но будь что будет! Я увижусь с Ее Величеством, если она так желает. Скажи только, где и когда?

— Сегодня вечером во дворце бал. Я должен проводить тебя к полуночи в Партер. Там ты ее встретишь. У нас есть еще два часа, и я не откажусь от стакана вина, которое так нравится Тиму, и какой-нибудь легкой закуски. По правде говоря, я умираю от голода, я не ел со вчерашнего вечера.

— Неужели? — удивился Тим, грациозно протягивая шведу поджаренный каштан. — Твои принцы и принцессы не удосужились покормить тебя?

— Граф д'Артуа великодушно предоставил мне мансарду и покормил меня вчера вечером, но сегодня я не получил никакого приглашения: принц охотится с королем, там и весь двор. А харчевни переполнены. Не забудь, мой милый, что я тоже здесь контрабандой…

— Тогда я буду лучше принца и приглашу тебя отобедать, — сказал Жиль. — Я полагаю, что мое гостеприимство тебе понравится.

Было уже чуть больше половины двенадцатого, когда Турнемин и Ферсен, миновав сонный Аблон, вошли в парк замка через Красные ворота. Лошадей они оставили на попечение гвардейской стражи. Швед показал ночной пропуск, ворота открылись, и наши друзья быстрым шагом, так как до Партера им предстояло пройти добрую четверть лье, зашагали вдоль канала. Они миновали бывший питомник охотничьих соколов Франциска I и Каскады, воды которых пенились в большом бассейне. Дорога была пустынной, они шли молча, разговаривать не хотелось.

Внезапно перед ними вырос дворец, но луна, висевшая как раз над крышей, затмевала блеск и сверкание его огромных окон. Возле Каскадов дорога сворачивала к террасе, окружавшей Партер: обширный квадратный сад в три гектара, ухоженный, словно дорогой ковер, садовниками Великого века. Стройные, посаженные в два ряда липы окружали сад и отделяли его от гладкого зеркала пруда.

В эту ночь Партер производил феерическое впечатление: поток света из высоких окон большой бальной залы лился на душистые клумбы сада, а гирлянды небольших ламп сверкали, словно светлячки в зеленых, желтых и красных листьях деревьев. Тихая музыка менуэта вторила песне большого фонтана.