Мистификатор, шпионка и тот, кто делал бомбу - Алекс Капю

Слава опережала ее, повсюду был полный сбор. Повсюду публику составляли преимущественно матросы, повсюду они плакали, когда Лаура пела «баюшки-баю». Лаура давно поняла, что эти суровые парни, отправлявшие нелегкую службу на стальных кораблях, в прежней жизни были сыновьями своих матерей, братьями своих сестер и внуками своих бабушек. И когда в конце вечера ярко вспыхивал верхний свет, Лаура видела, до чего они молоды – большинство моложе ее, а многие даже моложе ее братьев Умберто и Витторио, которых она теперь видела лишь на Рождество и на Пасху.

Порой кто-нибудь из матросов поджидал ее у черного хода. Самых бойких, что караулили ее, держа наготове такси, она оставляла ни с чем; проходила и мимо слишком робких, бросавших на нее тоскливые взгляды из подворотен. Однако иной раз, прислонясь к фонарному столбу и засунув матросскую шапку в карман брюк, стоял такой, что сворачивал сигарету, а когда она проходила мимо, делал ей комплимент. И если он не бежал следом, а оставался возле фонаря и ждал, подаст ли она ему знак, то она, бывало, оборачивалась к нему, присматривалась. И если он ей нравился, приятно улыбался и носил начищенные башмаки, то – нечасто, иногда, время от времени – она вправду подавала ему знак.

Лаура наслаждалась такими часами, поскольку знала, что на рассвете матросы обязаны вернуться на корабли и никому из них в голову не придет пожелать ее в жены и увезти в какой-нибудь Боттигхофен. Она вообще не боялась оставаться с ними наедине, так как знала, что побои, насилие и убийство грозят всем на свете женщинам прежде всего дома, в кругу собственной семьи, и что с точки зрения криминальной статистики наиболее безопасную жизнь ведут девушки, которые остерегаются отца, братьев и их друзей и замуж никогда не выходят, а каждый вечер, ускользнув из дома, среди совершенно чужих мужчин выбирают себе на одну ночь любовника, с которым самое позднее наутро распрощаются навсегда.

Кстати, все матросы походили друг на друга, ведь различия между людьми на самом деле не очень-то велики. С Лаурой все они держались чуточку дерзко и чуточку застенчиво, словно с одноклассницей или лучшей подругой старшей сестры, и все были добродушны, молоды и пахли здоровьем и ядровым мылом. Большинство, конечно, были немножко неловки, и ни один не обладал той мужской самоуверенностью, какой ее покорил Эмиль Фраунхольц, а после лишь немногим удавалось завести ее на всю ночь; зато во всех и каждом было волшебство новизны и очарование незнакомого, и коль скоро они проявляли достаточную ловкость или послушно позволяли собой руководить, то обычно оба достигали цели.

Так проходили месяцы и годы. Лаура д’Ориано была довольна своей жизнью. Она, правда, не стала великой певицей, как мечтала, и из-за дочерей мучилась угрызениями совести, которые пыталась смягчить, посылая деньги в Боттигхофен. Но она пела свою песню и танцевала свой танец, и ее фото мелькали в газетах, и мужчины оборачивались на нее, тогда как другие женщины ее возраста уже тощали и начинали клониться к земле.

Поскольку между выступлениями обычно проходило по нескольку месяцев, денег не хватало, она жила на иждивении родителей, которые и сами едва сводили концы с концами; вдобавок Киевский Соловей мало-помалу исчерпал возможности выступлений на Лазурном Берегу, пора было окончательно отправить его домой на Украину. Лаура прикидывала, не поехать ли на гастроли под именем Свенья, Лилия Копенгагена или Кармен, Роза Севильи, а позднее, быть может, как Айша, Триполитанская Царица.

Так или иначе, ей требовался регулярный заработок. Не получив ответа на свое предложение насчет машинописных услуг, она помещала в газете новые и новые объявления, искала место няни, уборщицы и официантки. В итоге один из друзей-официантов нашел ей работу у своей одинокой тетушки, которая держала на авеню 12-го Марта специализированный шляпный магазин для дам и господ и подыскивала для своей интернациональной клиентуры продавщицу со знанием иностранных языков.

Звали тетушку Мария Хуарес, и была это суетливая, коротконогая и широкобедрая женщина средних лет, явно иберийского происхождения, с черными глазами и оливковой кожей. Едва Лаура д’Ориано вошла в магазин, хозяйка прониклась глубокой неприязнью к голубоглазой особе, которая выглядела беззастенчиво по-французски и которой, вероятно, даже не приходилось морить себя голодом ради стройности, какой она совершенно незаслуженно обладала. Но поскольку тетушка давно уже искала именно такую помощницу, как Лаура – презентабельную, знающую мир, многоязычную, – она наняла Лауру с трехмесячным испытательным сроком.

Весь магазин от витрины до прилавка был поделен на две части: слева – мужские шляпы, справа – дамские. За прилавком маленькая дверца вела в ателье, где три невзрачные пчелки-труженицы неопределенного возраста с утра до вечера бесшумно изготовляли шляпы, позволяли хозяйке тыкать их и на любой ее приказ отвечали «Oui, Madame»[48].

Рабочее место Лауры располагалось на левом конце прилавка, подальше от кассового аппарата. Ее обязанностью было заниматься зарубежной корреспонденцией. Когда в магазин заходили клиенты-французы, которых обыкновенно обслуживала хозяйка, Лауре надлежало мило улыбаться и держаться как можно неприметнее, а лучше всего исчезнуть в ателье. Когда же входили американец, итальянка или египтянин, в ателье исчезала хозяйка, оставляя Лауре свободу действий.

Лаура хорошо выполняла свою работу, обслуживала всех клиентов со сдержанно-непринужденным дружелюбием, как научилась в музыкальном магазине. Хозяйка за маленькой дверцей слушала иноязычную болтовню Лауры и одобрительное ворчание и смешки клиентов, когда они находили нужную шляпу. Она имела все основания быть довольной новой сотрудницей, ведь редкий клиент уходил из магазина без хотя бы одной покупки, но она все равно не доверяла Лауре – как раз по причине ее достоинств. Уже то, что кто-то владеет пятью языками, для нее, почти всю жизнь не покидавшей родного города и никогда не выезжавшей за пределы Франции, само по себе было подозрительно, но еще куда ни шло. Но как возможно, чтобы один и тот же человек явно с одинаковым знанием дела мог рассуждать о конфетах «Моцартскугельн», лондонском тумане и выращивании риса в дельте Нила?

В спокойные минуты хозяйка задумчиво разглядывала Лауру и раздувала ноздри, словно вот-вот учует, нет, словно чуяла и догадывалась, что за прилавком у нее сидит не только искушенная в языках конторщица Лаура д’Ориано, которую она наняла с трехмесячным испытательным сроком, но и Аннушка, Киевский Соловей. И Свенья. И Кармен. И Айша.

* * *

В субботу 26 июня 1926 года, в 21 час 45 минут, сильное короткое землетрясение встряхнуло Восточное Средиземноморье. Над раскопками Кносса стояла полная луна, у западного горизонта догорал последний отблеск дня. На вилле «Ариадна» Артур Эванс, лежа в постели, читал книгу, Эмиль Жильерон-младший с бутылкой арманьяка сидел на веранде. При первом резком толчке массивный каменный дом заохал-затрещал, потом закачался как корабль во время прилива; три месяца спустя Артур Эванс сообщил лондонской «Таймс», что от резких колебаний у него началась настоящая морская болезнь. Землетрясение продолжалось семьдесят пять секунд, и все это время из-под земли доносился глухой рев, словно ревел разъяренный бык, поблизости слышался треск рушащихся крыш, крики женщин и детский плач. Из города долетал как бы обратный звон колоколов собора, который вместе со своими башнями и звонницами качался туда-сюда, тогда как языки колоколов висели неподвижно. А когда землетрясение миновало, поднявшаяся к небу туча пыли скрыла луну.