Голова моего отца - Елена Бочоришвили

И рука Арчила, сжимавшая ручку Ачико, дрогнула.

А потом Даша спросила, посмотрев на Ачико:

— Это он?

Мама? Мамочка?

— Я тебя столько лет жду, — сказала Даша, — а ты что делаешь? Приезжаешь раз в год! Как же ты не понимаешь, что я тоже хочу, чтоб меня кто-нибудь мамой называл! Если бы ты мне хоть раз предложил, я ведь за тобой на край света бы побежала!

Ачико посмотрел на Арчила — пот выступал у него над верхней губой. Арчил молчал.

— Я вас буду мамой называть! — сказал Ачико.

Но Арчил молчал.

— Даша, выходите за него замуж, — сказал Ачико, чуть не плача, — он вас любит!

— Правда? — спросила Даша.

И Арчил вскинул глаза. Легендарные глаза — синие, иногда серые. Море в Кобулети, а не глаза.

— Даша, — прошептал он, — выходи за меня замуж!

Даша выдернула ноги из сапог, вскочила, босая, на стол, четыре руки подхватили ее и — да, словно ветер унес.

2006

Письмо к Фредерику

15 декабря 2009 г.

Голова моего отца находится на горе Чачубетского района Горийской области. Там раньше была наша дача, которую построил мой отец, а помогал ему я, и мы оба ругались и проклинали эти пронумерованные бревна, что годами сушились и мокли под открытым небом в деревне Тапла, которой больше нет. Отец разобрал на бревна свой родной дом на берегу моря и написал чернильным карандашом цифры. Вот это он умел — писать! Он сам вел грузовик в гору, в деревню Тапла, потому что шофер закричал, что не видит конца дороги: где он, конец дороги, куда идет эта дорога? — и бросился вон из кабины, и пошел пешком. Дорога упиралась прямо в небо, в самую верхушку горы.

— Последний раз я вел машину в осажденном Ленинграде, — рассказывал мой отец, — грузовик глох на каждом мосту. Ты считал, сколько мостов в Ленинграде?

Отец знал, что не умеет строить, и потому с самого начала хотел нанять рабочих, но никого не мог найти. И каждое воскресенье он возил вверх, на гору, разных людей. Они раскладывали закуску на пронумерованных бревнах и начинали выпивать. И отец смотрел — он и моей сестре говорил: всегда смотри, каков человек, когда выпьет, тогда узнаешь, кто он на самом деле. А мать только сидела на единственном стуле, который отец привез в самый первый приезд, укрепив его сверху на бревнах, в белой шляпе с широкими полями, обмахивалась веером и молчала. Мать умела молчать, когда хотела. Уж она-то знала, как собрать дом из старых бревен! Положите так, как было, вот и все! И еще мой отец смотрел на руки рабочих. Говорил мне: если у работника пальцев не хватает — значит, он настоящий мастер! И он нашел наконец человека с нечетным числом пальцев, что мог выпить бутылку водки и устоять на ногах, который согласился остаться в деревне Тапла под открытым небом — строить дачу из старых бревен. Да, взял деньги вперед и пропал — и унес, утащил с собой штук двадцать пронумерованных бревен, видно, больше не смог. Мы обнаружили пропажу года через три, не раньше. Мы с отцом крутили тяжелые мокрые бревна под солнцем, как шампуры, — искали цифры, которые исчезали со временем, то ли от дождя, то ли от солнца.

Ровно сорок маленьких шагов от дома — вот там я вырыл глубокую яму, где сделал ему могилу. Мать хотела, чтобы я копал под деревом, чтобы мой отец лежал в тени, как будто после смерти не все равно, где лежать, но корни мешали мне копать, и я уложил его в землю там, где смог. Дерево тогда было маленьким, и я думал, что оно когда-нибудь раскинет ветви и создаст тень. Я не знал, что вода умеет выхватывать из земли деревья вместе с корнями, как будто вода — это бомба. Мать отсчитала расстояние от дома, ставя ступни одну к другой — носок-пятка, носок-пятка. Сорок шагов, таков был счет. Может, и меньше, потому что у матери очень маленькие ступни. И ручки тоже маленькие, она вообще маленькая, почти миниатюрная женщина. Свекровь сказала о ней, когда впервые увидела: как она этими ручками ребенка поднимет? И не поднимала, кстати, так меня и мою сестру бабка и таскала.

Я до сих пор не знаю, как моя мать смогла пронести тяжелую спортивную сумку с надписью «Адидас» через весь город Гагры в своих маленьких ручках, не способных поднять даже младенца.

Дожди начались в Чачубетском районе Горийской области осенью того же года и шли не переставая три недели. Верхушка горы покосилась и сползла, дорога больше не упирается в небо. Нет деревьев, нет дачи, собранной из дома, где мой отец родился, всей деревни Тапла нет. Откуда отсчитывать сорок шагов?

Ехать в Чачубетский район надо через Игоети. От Тбилиси в сторону Гори, родного города Сталина, где по-прежнему стоит его памятник и музей. Бронзовая фигура вождя всех народов в непомерно длинной шинели, как будто с чужого плеча. Сталин был маленьким человеком, но кто знал? Его изображали огромным на всех портретах, а фотографий было мало. И с них вечно исчезали люди. Отец говорил: «Когда кого-нибудь расстреливали, от фотографий шел дым».

Уже здесь, в Канаде, я купил у пожилой украинки Большую советскую энциклопедию, пятьдесят один том, которую начал издавать Сталин, а завершил Хрущев после его смерти. В ней полно страниц с одинаковыми номерами. Готовили статью о каком-нибудь человеке, проверяли, утверждали, подписывали в набор. Толстая книга в темно-синей обложке выходила из типографии, ее получали подписчики. А тут — арест, а тут — расстрел! Враг народа! И тогда страницу дублировали. Убирали статью, убирали портрет, писали другую статью и помещали другой портрет. Проверяли, утверждали, подписывали в набор. Подписчик получал новую страницу с указанием вырвать и уничтожить старую и вклеить новую на ее место!

Вот когда от фотографий шел дым. Найдут у тебя старую страницу — ты сам будешь дым!

Пожилая украинка задала мне много вопросов. Она хотела знать, в чьи руки попадает сокровище ее мужа. Ее муж, оказывается, без конца перечитывал энциклопедию с дублированными страницами, до самых последних дней, с лупой. Неужели он не понимал, что там одно вранье? Единственные книги, которые он привез с собой в Канаду. Она спросила меня:

— Вот вы, журналист, объясните мне, как это было возможно, чтобы страница начиналась с половины слова и заканчивалась половиной, а все-таки совсем другой текст! Как им удавалось так все подменить, что даже следа не оставалось?

Нет, это вы мне объясните — как не уничтожить страницу с фотографией расстрелянного врага народа, в которой твоя собственная смерть?

Подъезжая к Игоети, надо притормозить возле полуразрушенной церкви. Там тормозят даже те, кто не делает этого порой на красный свет. Говорят, что место святое и надо бросить монетку на счастье. И все тормозят и выбрасывают мелочь щедрой рукой. И тут же мальчишки вылетают отовсюду, как из засады, и выхватывают эти монетки почти на лету. Мой отец всегда сидел на переднем сиденье, мать с сестрой — сзади, и он начинал кричать мне, как только церковь появлялась где-то вдали, — притормози немного! Как будто я не собирался этого делать, как будто мы не проезжали по этой дороге каждое воскресенье, когда ехали в Тапла строить дачу. Отец ненавидел сидеть за рулем с тех пор, как водил грузовик в осажденном Ленинграде. Грузовик ведь глох на каждом мосту! «Ты считал, сколько мостов в Ленинграде?» Он выходил на ленинградский мост, на мороз, открывал капот и крутил ручку, как хвост кобыле. Эффект был тот же — все равно что крутить хвост кобыле. Русский друг, Вася, уступил отцу свое шоферское место в грузовике и спас жизнь. У отца носом и горлом шла кровь, для него анемия была страшней, чем пуля. Отец повел грузовик с людьми через озеро, молясь, чтоб мотор не заглох и чтоб выдержал лед, а Вася остался в осажденном Ленинграде. «Он погиб?» — всегда спрашивал я отца. «Не тогда, — отвечал мой отец, — потом».