Послевоенное кино - Юрий Михайлович Лощиц

упругие, подпрыгивающие такты «Футбольного марша». В эту минуту известный всей стране комментатор Вадим Синявский своим хрипловатым, чуть насмешливым голосом наверняка начинает уже репортаж из стадионной радиорубки. Мне кажется, я даже вижу большое окно этого помещения на противоположной трибуне и бледное лицо язвительного комментатора за стеклом.

Стадион задышал, запыхал тысячами папирос. Судьи, а за ними футболисты выбегают на поле. Капитаны здороваются. Команды громко приветствуют друг друга. Судья бросает жребий — какому вратарю к каким бежать воротам. Все рассыпались по полю, пока ещё на свои половины, напоследок подпрыгивают, поправляют гетры, ждут судейского сигнала. Сочно звучит свисток, мяч будто нехотя оторвался от своей ямки в центре поля.

И что это с нами со всеми происходит — со взрослыми, с детьми, — если мы совершенно теряем рассудок и сердца наши то замирают в сладкой истоме, то начинают бешено ухать? Что это за наваждение, что за блажь такая, что за гульба беспечная и ненасытная — кто бы мне объяснил? И кто бы растолковал наперёд, чего будет больше в моей жизни: футбола этого, кино, праздничных ёлок, уличных игр и потех, на гребне которых мы все перенесёмся нежданно в обещанный земной рай, или перевесит вдруг и зазвучит в полную силу созвучие скорби и боли, обречённости и тщеты.

V. КРЁСТНЫЙ И КРЁСТНАЯ

— Представляешь, Тамара, я его даже не узнал в толпе! — отец весело взглядывает то на маму, то на меня, то на брата и племянника. — Спасибо, Коля разглядел.

И наливает брату и себе в стопки из поллитровки, которую дядя Коля перед обедом вынул из мешка, освободил от газетной обёртки и молча выставил на стол.

И по тому, что на бутылке отсутствует наклейка, и по тому, что пробка у неё самодельная, из кукурузной кочерыжки, и, главное, по острому приятному духу, что благоухает над столом, и голубоватому цвету содержимого я сразу догадываюсь, что дядя Коля привёз буряковую самогонку. У водки ведь запах противный, какой-то механический, зачем только взрослые пьют её, сам я никогда не стану. А самогон наш украинский — о, это совсем другая штука! От него веет чем-то добрым, раздольным, жилым, и так вкусно пахнет изо рта у родных, когда запоют наши степные песни — про Сагайдачного или про хлопцев-молодцев, которые почему-то там «смурни, нэвэсэли», как будто в погребах уже «пыва и мэду нэ стало».

— Да и я его не узнал сразу, — признается дядя Коля, звонко кашлянув после выпитой стопки. — Это Миша первым Юру узнал.

Теперь мы все глядим на его младшего сына Мишу, моего двоюродного братца. Миша впервые в Москве. Я представляю, как у него голова идёт кругом от всего увиденного и услышанного в громадном городе. А тут ещё все за столом уставились на молчаливого мальчика. У него даже крошечные капельки пота опять выступили на носу, как тогда на вокзале.

Откуда я мог знать, что поезд, на котором нас привезли из пионерского лагеря, на вокзале встретит такая прорва народу. Не мудрено, что я растерялся. Да и отец растерялся, потому что никак не ожидал, что вид у меня будет хуже, чем у беспризорника. В лагере ведь не было зеркала, чтобы рассматривать, какой у меня вид. И кто мне там мог выстирать перед отъездом майку и штаны? А если бы и выстирал кто, то всё равно в поезде я бы непременно вывозился, потому что мы на радостях пооткрывали окна, и копоть от паровозной трубы всё сыпала и сыпала без устали — на волосы, на щёки, в глаза и в уши. Какое же это счастье — ехать домой, к своим!

— Да они все были как трубочисты, — говорит дядя Коля маме, чтобы она не расстраивалась из-за того, что я, мол, один там такой оказался неряха.

Теперь-то меня отмыли, одели в чистое, все приключения позади.

— А почему ты меня узнал? — тихо спрашиваю я у Миши.

— Не знаю, — опускает он глаза. — Просто узнал.

— А я бы тебя не узнал. Потому что никак не мог догадаться, что вы приехали в Москву. Я сначала дядю Колю узнал. А потом смотрю: да кто же это рядом с ним стоит — Колик или Мишик? Нет, вижу: Мишик.

Это и объяснять не нужно, почему я дядю Колю различил в толпе, когда он замахал в мою сторону рукой. У дяди Коли лицо такое, что его ни с кем не спутаешь: у него большое багровое пятно во всю щёку. Это пятно у него от самого рождения. Говорят, когда бабушка Таня ещё носила его в животе, где-то недалеко от их дома случился пожар. Бабушка Таня очень испугалась и приложила ладонь к щеке — вот почему след этого её испуга запечатлелся на лице дяди Коли. Но зато он очень весёлый человек, самый весёлый и безунывный из всех наших родичей. Он нисколько не переживает по поводу своего пятна. Да никто особенно и не пялится на него, даже незнакомые люди не таращатся. Значит, понимают: не сам же он так для себя постарался.

За столом ещё не всё съедено и выпито, а дядя Коля вдруг спохватывается:

— Эге!.. А что ж это мы всё едим-едим, пьём-пьём, а ещё песни ни одной не спели? Или мы что, обжираться сюда к вам в Москву приехали? Не-е, не годится?.. А ну, Миша, а ну, Тамара, а ну, давайте что-нибудь заспиваем.

— А что, Коля, давай заспиваем, — отец откашливается и, насколько позволяет наша теснота барачная, отодвигает свой табурет от стола. — Какую запоём?

Дядя Коля откидывается на спинку единственного в комнате стула, поднимает перед собой руку.

— Да вот какую: про комарика.

Хотя, как я знаю, песня будет весёлая, мама делает строгое лицо, приосанивается. Она тоже будет подпевать мужчинам своим негромким старательным голоском.

Дуб на дуба похылывся,

Лэтив комар тай убывся, —

нарочитым баском затягивает дядя Коля, а припев поют уже втроём, на два голоса, как принято в любой украинской песне:

Ой, дэ ж там, дэ ж там, дэ ж там —

Лэтив комар тай убывся!

Отец между куплетами про бедолагу-комарика не удерживается, чтобы не всхохотнуть, а дядя Коля, наоборот, насупил брови, будто нешуточно сочувствует мухе, которая прибыла на похороны соседа. Певцы даже раскраснелись от старания, так им хочется, чтобы получилось складно, звонко, красиво. Но я сегодня слушаю как-то невнимательно, мне хочется растормошить Мишу, пусть