Замри, как колибри - Генри Миллер

Когда вы думаете о плате автору за его труд, следует думать шире. Это автор создает ваш журнал. Если не можете платить наличными, почему не написать автору и не спросить, что вы можете сделать для него? Предложите сделать что-нибудь в порядке, я бы сказал, личной жертвы. Может, ему нужно что-то напечатать на машинке или типографским способом; может, ему нужен письменный стол или какие-то справочники; может, надо найти какие-то материалы. Он может нуждаться в тысяче и одной вещи и оценит это куда больше, чем наличные, особенно когда они составляют сумму, которая в американских условиях абсолютно ничего не значит. У меня, например, уходит почти пять долларов в неделю на почтовые расходы. И гораздо больше я трачу на книги и акварели в подарок восторженным поклонникам, которые слишком бедны, чтобы покупать мои работы.

С другой стороны, когда самому мне хочется заполучить что-нибудь, например картину друга-художника, я не пишу ему: «Мой дорогой Варда – или мой дорогой Раттнер, – мне хотелось бы иметь у себя картину, которую я видел в такой-то галерее. В настоящий момент могу предложить только пять долларов – согласен ли ты на эту сумму?» Нет, я пишу ему так: «Я без ума от твоей живописи. Я должен иметь твою картину. Что ты хочешь за нее? Какова высшая цена? Я не могу заплатить сразу, но смогу платить по столько-то в месяц. Подходит? Если, пока я еще не расплатился, кто-то предложит за нее хорошие деньги и сразу, пожалуйста, соглашайся не раздумывая… продавай». Я не прошу отдать мне картину, пока не заплачу за нее полностью. Готов ждать три года, если надо, чтобы получить ее. А потом, в конце концов, как обычно получается, мне с ней не жить, потому что я вынужден куда-то ехать, а я должен путешествовать налегке.

Но так, мне кажется, один хороший художник и должен относиться к другому. И вы, редакторы тонких журналов, сами в большинстве художники, насколько я понимаю. Все вы ждете, что когда-нибудь станете прославленными писателями; вы отождествляете себя с людьми, чьими произведениями восхищаетесь и надеетесь опубликовать. Что ж, отождествляйте как можно полней. Представьте, что вы почувствуете, если, после годов труда и борьбы, вас попросят согласиться на ничтожный гонорар. Лучше, куда лучше сказать: «У нас совсем нет денег. Мы верим в вас и ваше творчество… поможете нам? Мы готовы всем пожертвовать, чтобы сделать ваше имя известным». Большинство авторов будет тронуто обращением; они с радостью предложат свои произведения; они, возможно, помогут вам еще как-то. Я, естественно, думаю о таких писателях, которых вы хотите вовлечь в свой проект. Возможно великолепное сотрудничество автора и редактора, автора и издателя. Но вы, как редактор, сперва должны дать, а не требовать. Отдайте рубашку с ваших плеч или хотя бы предложите, и тогда увидите, какой отклик найдете у автора. Я часто замечал, что нищие, когда на их просьбу предлагаешь им вдвое или вдесятеро больше, бывает, отказываются брать вообще что-нибудь; а то предлагают стать вашим рабом. Писатели в некотором роде те же нищие. Они постоянно молят, чтобы их услышали, признали. В сущности, они молят о возможности вручить вам свои великие дары – и это самая душераздирающая мольба из всех, и позор цивилизованному обществу, в котором это происходит. То есть почти всему цивилизованному миру.

Говоря о книге Карко, которая побудила меня написать эти строки… очень жаль, что вы не можете разыскать его и что-то заплатить ему. Живо помню вечер, когда впервые увидел и услышал его. Я шел по маленькой улочке, называвшейся рю Шампольон в Латинском квартале. И увидел афишу, объявлявшую, что он тем вечером читает свои стихи в некоем театрике. Войдя в фойе, я обратил внимание на огромную груду книг – его собрание сочинений. И он тем вечером выступал за гроши, потому что отчаянно нуждался.

Возможно, все это я пересказал в письме Эмилю[111] – уже не помню, что я писал в том письме. Помню только чувство, какое я испытал, читая этот его гимн Утрилло. Но, говоря о дарении, хочу добавить вот что. Вернувшись в тот вечер домой, я сел и написал письмо Франсису Карко. Я откровенно признался ему, что был растроган до слез, когда слушал его выступление в театре, зная, какую муку и унижение он должен был претерпеть, развлекая публику. К моему великому удивлению, через день или два я получил от Карко теплое письмо вместе с роскошно изданным экземпляром стихотворений, которые он читал в тот вечер. Он мог бы прислать издание поскромней или вообще ничего не присылать, поскольку само его письмо было больше чем подарком, но нет, он прислал лучшее, что мог найти. Так поступают только бедствующие, но богатые духом люди.

На сем прощаюсь. Желаю вам успеха! Уверен, мы понимаем друг друга.

Английские критики ругают меня в основном за то, что я никогда не пишу ни о чем другом, кроме собственной персоны. На данный момент я и вправду написал, должно быть, несколько миллионов слов, рассредоточенных по дюжине или более так называемых автобиографических романов. Мне надоело слушать о себе, пусть даже из собственных уст. Но раз уж все равно придется написать еще несколько тысяч слов, и опять о себе любимом, то вынужден смириться и сделать хорошую мину при плохой игре, даже рискуя наскучить читателю. Что ж, приступим…

Обычно подобные экскурсы начинают с нескольких дежурных фактов: дата и место рождения, образование, семейное положение и так далее. Так ли это необходимо? В будущем году мне исполнится семьдесят. Другими словами, я достаточно стар, чтобы даже рядовой читатель успел прослышать о некоторых колоритных фактах моей биографии. То есть о том, чем я будто бы являюсь: феноменом в сфере непристойности, фарса, мистики и суеверий.

Хоть родился я в Йорквилльском округе Манхэттена (запоздав на два часа, иначе стал бы рождественским подарком) и считаю своей родиной Четырнадцатый округ Бруклина, на самом деле я мог бы с таким же успехом родиться в Гималаях или на острове Пасхи. Стопроцентный американец, на родине я не чувствую себя так вольготно, как в чужих краях. Я ощущаю себя аномалией, парадоксом, неудачником. Бóльшую часть времени я живу en marge[113]. В идеале мне хотелось бы стать безымянным – просто мистером таким-то. Или, еще проще, Джорджем, как мороженщик. Лучше всего я себя ощущаю, когда меня никто не знает, когда я неузнаваем. Другими словами, когда я просто еще один никому не известный представитель рода человеческого.

Где-то в середине тридцатых годов я впервые прочел про дзен-буддизм и начал осознавать, как на самом деле восхитительно оставаться никем. Не то чтобы я когда-либо стремился сделать карьеру. Нет, все, о чем я неустанно молил Создателя, – это позволить мне состояться как писателю. Не блестящему или знаменитому. Просто писателю. Если хотите знать, я пробовал себя и на другом поприще – безуспешно. Из меня не получился даже мусорщик и могильщик. Единственная должность, на которой я более или менее преуспел (что прошло не замеченным моими начальниками), – пост администратора по найму в отделении телеграфной компании «Вестерн Юнион» в Нью-Йорке. Четыре года, проведенные за наймом и увольнением несчастных посыльных в этой страдающей от текучки кадров конторе, были самым важным этапом моей эволюции как будущего писателя. Именно здесь я постоянно соприкасался с раем и адом. Для меня это было то же, что Сибирь – для Достоевского. Именно во время службы я сделал первые шаги на писательском поприще. И весьма своевременно. Мне уже стукнуло тридцать три; пришла пора испытать на себе то, что в заглавии моей трилогии фигурирует как «роза распятия».