Нюрнберг - Николай Игоревич Лебедев

разглядывать Грету. Она ощущала этот взгляд спиной. Странное дело, но в эту минуту этот интерес уже не тонизировал, а раздражал.

В недрах помещения загремели ключи и решетки, Грета развернулась, и на лице ее отпечаталась тревога вперемешку с нетерпением и радостью.

В комнату в сопровождении конвоира вошла хмурая женщина с погасшим, но при этом весьма жестким взглядом. Она взглянула на гостью, и лицо ее окаменело.

– Лизель! – воскликнула Грета, всплеснув руками.

Она бросилась к вошедшей, обняла ее, прижалась к ней всем телом и положила голову на плечо. Лизель, не шевелясь, стояла столбом, руки ее плетьми свисали вдоль бедер.

Грета заглянула ей в лицо.

– Лизель, – прошептала она прочувствованным голосом. – Наконец-то!..

Женщина ответила равнодушным и настороженным взглядом. Грета невольно поежилась и, дабы скрыть неловкость, поскорее усадила Лизель за стол, а сама уселась напротив; при этом она не выпускала из ладоней руки Лизель.

Внимательный человек, вглядевшись, обнаружил бы сходство между двумя женщинами, не без труда, но обнаружил бы. У обеих были точеные лица правильной формы и красивые белокурые волосы, но лицо Лизель огрубело, а волосы свалялись в неряшливый пучок. Глаза Греты сияли, а взгляд Лизель был тускл; однако же и форма глаз, и их цвет совпадали. Можно сказать, что Грета выглядела более молодым и значительно более ухоженным оттиском женщины напротив нее.

– Ты изменилась, – по-немецки прошептала Грета.

– Ты тоже, – ответила Лизель без какого-либо выражения.

– Какое счастье, я тебя все-таки нашла!.. Это было непросто.

Лизель скривила губы:

– Ты давно вернулась из Америки?

– Я не вернулась. Я приехала за тобой.

– Вот как? – хмыкнула Лизель.

– Сейчас все наладится, – предпочитая не обращать внимания на иронию собеседницы, сказала Грета. – У меня знакомства на самом верху. Я договорюсь с командованием. Они не смогут мне отказать…

– Не сомневаюсь.

– Ко мне хорошо относятся…

– Ага, – покачала головой Лизель и высвободила тяжелые, огрубевшие от работы руки из изящных ладоней Греты.

– Я уже написала прошение, – продолжала та. – Вот только никак не могла пробиться в лагерь, сейчас в Нюрнберге особое положение. Из-за трибунала. Ты слышала: здесь проводится военный трибунал…

– Меня это больше не интересует.

Грету задели интонации Лизель. Она хотела было сказать что-то резкое, однако сдержалась и лишь произнесла:

– Тебя должны выпустить. Это должно произойти очень скоро.

– Я больше никуда не спешу.

Разговор не клеился, но Грета предприняла новую попытку.

– Лизель, ты уже знаешь? – лицо ее вдруг переменилось, и в глазах блеснули слезы. – Мама умерла. Я не успела на похороны.

Лизель лишь кивнула в ответ и тяжело закашлялась.

– А где Отто? – наконец спросила она. – Что с ним?

– Он в лагере.

– В каком?

– Я не знаю. Мне лишь ответили, что он был арестован за сотрудничество с нацистами.

– Его будут судить?

Грета молчала.

– Отвечай, – настаивала Лизель, – его будут судить? Что ему грозит? Ты можешь сделать, чтобы его освободили?

Никакого ответа.

– Мой муж ничего не сделал, – жестко сказала Лизель, и по лицу ее покатились слезы. – Отто ни в чем не виноват. Мы просто кормили офицеров. Это были германские офицеры. Мы имели право кормить германских офицеров! Мы имели право держать кафе, это нигде в мире не возбраняется!..

– Это было кафе при концлагере, – напомнила Грета.

– Ну и что?

– Эти офицеры служили в СС.

– Они служили Германии!

– Лизель!..

Женщины какое-то время жгли друг друга взглядами.

– Какого черта ты приперлась сюда? – наконец проговорила Лизель. – Что тебе надо?

– Я хочу помочь…

– Вранье! Ты всегда думала только о себе. О себе и о своей карьере. О ролях, цветах и поклонниках. Ты сбежала, а мы остались здесь. Ты знаешь, каково это – оставаться в своей стране, когда твоя страна воюет и никто не может предсказать, что случится не то что через месяц, но даже завтра, даже сегодня, через час или полчаса?.. Мама все время спрашивала: почему ты не возвращаешься, когда ты так нужна своей стране, когда ты так нужна нам? Я же знаю, что тебе обещали звание первой актрисы Германии!.. Ты могла получить все, о чем только душа попросит!.. А ты плюнула на свою страну!

– Я плюнула не на страну, а на эту проклятую власть, которая принесла столько бед! Посмотри, что эти люди с нами сделали?

– Какие люди?

– Гитлер и вся его камарилья.

– Не смей так говорить о германской власти!

– Они уже не власть.

– Для тебя – нет. А для нас они были властью. Для всех, кто остался, а не сбежал.

– Лизель, – взмолилась Грета. – Давай не будем об этом! Мы же сестры, я хочу тебе помочь!..

Она протянула руки, но Лизель отпрянула прочь, будто увидела змею.

– Мне не нужна твоя помощь! – взвилась она. – Убирайся! Ты мне не сестра, забудь об этом. Ты не немка. – Лизель ненавидящим взглядом поглядела на Грету, раздувая ноздри; губы ее тряслись. – Ты вообще никто, – твердо произнесла она после паузы. – Да, ты никто. Американская подстилка.

Она развернулась и пошла к решетке, властным жестом показав охраннику: открывай! Тот загремел ключами и распахнул дверь. Лизель тяжело двинулась по коридору и ни разу не обернулась, пока не исчезла за поворотом.

Грета растерянно глядела вслед старшей сестре и хотела, но не могла заплакать. Она чувствовала себя совершенно уничтоженной, стертой в порошок, не способной шевелиться и дышать, как это было в детстве, когда она узнала о смерти отца. Грете отчаянно хотелось умереть – прямо сейчас, прямо здесь.

* * *

– Что?! – удивленно переспросил Арчер. – Этого не может быть. Боюсь, вас ввели в заблуждение.

– Он точно был здесь, – настаивал Волгин. – В джипе, на котором мы приехали, находится картина, она была куплена в этом лагере. На распродаже.

– Мы продавали какие-то оставшиеся от заключенных вещи, не стали сжигать, – подтвердил майор. – Но это могла быть просто картина, которая попала сюда по случаю. Почему вы решили, что картина была написана здесь?

Волгин задумался.

– Не знаю, – наконец признался он. – Наверное, просто чувствую.

– Кому бы здесь дали рисовать? Это была фабрика смерти, а не картинная галерея. Здесь возили вагонетки с рудой и умирали.

– Могу я взглянуть на документы заключенных?

Арчер удивленно уставился на собеседника:

– Вы полагаете, здесь остались документы? – Он даже рассмеялся от столь нелепого предположения, но в его смехе звучала горечь. – Когда они уходили, то уничтожили все! Ничего не осталось. Никаких сведений. Никаких списков или имен. Совсем ничего.

– Совсем? – растерянно переспросил Волгин.

Арчер смотрел в его потемневшее лицо. Он хотел как-то подбодрить советского офицера, но не смог подобрать нужных слов.

– Мне очень жаль, – просто сказал он.