Песенка для Нерона - Том Холт

— Что это была за хрень? — спросил я его на следующий день, как только появилась возможность поговорить с глазу на глаз. — Ты что, совсем с ума соскочил, или что?

Он только улыбнулся, продолжая чистить луковицы.

— Напротив, — сказал он. — Не думаю, что когда-либо вел себя разумнее.

— Занятно ты себе представляешь разумность, — пробормотал я. — Говорить о себе такие вещи.

— Я наслаждался разговором, — ответил он. — Он успокоил мой ум. Все эти годы, видишь ли, каким-то краем ума я все время чувствовал, что я сделал что-то не так, сотворил что-то на самом деле плохое. А теперь мне кажется, что ничего подобного, и что самое худшее, в чем меня можно обвинить — я заставлял римских сенаторов слушать музыку. И кстати, кое-какие вещи были очень неплохи, если я вообще могу судить о них.

Он смахнул лук в котел и вытер нож о рукав.

— Так что наконец, — сказал он, — я сумел разобраться, чего хочу.

— О, серьезно? — сказал я. — И что же?

— Очень просто, — сказал он. — Я хочу домой.

Несколько мгновений я не понимал, что он имеет в виду.

— Домой?

Он кивнул.

— Правильно, — сказал он. — Домой. Туда, где я вырос. Я много думал об этом, и вот: я хочу увидеть Рим снова, пока жив.

— Вот что я тебе скажу, — заявил я. — Если ты отправишься в сторону Рима, твое желание сможет исполниться. Проживешь ты недолго.

Он пожал плечами.

— Ну и что? — сказал он. — Подумаешь. Ох, да сам прикинь, Гален. С тех самых пор, как мы вместе, с той ночи в подвале Фаона, на каждом шагу нашего пути мы всего лишь на полпальца обгоняем палача. Мы побывали в половине камер смертников империи, и каждый раз, когда нам удается выкарабкаться, за нами принимаются охотиться за что-нибудь другое, — он покачал головой, сам удивляясь своим словам. — И знаешь что? — продолжал он. — Самое страшное в том, что страдаем мы из-за каких-то пустяков: воровства и жульничества, а частично даже из-за того, чего вообще не делали — одним словом, какой-то ненужной хренотени. Проклятье, Гален, если уж мне суждено провести остаток жизни, балансируя на краю смерти, то я лучше проведу его дома, а не на вонючих улицах где-нибудь в Паннонии или Киренаике. И если меня распнут или четвертуют, то пусть лучше за что-нибудь стоящее. Например, за то, что я — это я.

Я был просто оглушен, не подобрать другого слова; натурально, как будто кто-то отоварил меня по башке обрезком свинцовой трубы.

— Ты свихнулся, — сказал я. — Ты не можешь туда возвращаться. Ты же в розыске, ради всего святого.

— Конечно, — сказал он. — И в Италии, и в Пергаме, и в Реции, и в Лузитании, и в Иллирике, и в Либурии, и в Памфилии, и в Вифинии, а теперь еще и на Сицилии, — он рассмеялся, хотя я не видел в этом ничего смешного. — Знаешь, — продолжал он, — возможно, Рим для меня — самое безопасное место в мире. В конце концов, в нем я уже умер. Это может стать преимуществом.

Ну, что я мог на это сказать? И все же не было никакого смысла тратить нервы на этого идиота, поэтому я просто сказал:

— Что ж, ты сменил мелодию, а? Это же ты всю дорогу боялся до усрачки, что тебя узнают.

— Знаю, — кивнул он. — Но в последний раз, в той камере на Сицилии, я наконец все понял. И все благодаря тебе, конечно же — тебе и твоим блистательным аферам и крутым поворотам в карьере. Благодаря тебе стало так, что быть мной менее опасно, чем быть не мной. А потом, когда я врезал тому солдату… Ты помнишь, тому здоровому уродливому козлу на складе — я не собирался делать ничего подобного, просто внезапно это показалось очевидным ходом, и я врезал ему, и это сработало; и знаешь что? Я не боялся. Десять лет назад я бы никогда на такое не решился, я бы замер от ужаса от одной мысли поднять руку на солдата на полголовы выше меня, — должно быть, он заметил, что я перестал понимать, о чем он, потому что продолжил. — Это просто, я действительно больше не боюсь, потому что понял, кто я. И я имею в виду не того, кем я был — я говорю о том, кто я сейчас. Разве это пустяки, Гален? Я сшиб с катушек здоровенного мордоворота всего одним ударом, он даже не понял, откуда ему прилетело.

Может, он и видел во всем этом какой-то смысл, но убейте меня, если я знаю, какой.

В конце концов, я сам вырубил другого стражника, когда мы убегали из камеры, но я трясся от ужаса всю дорогу. И при этом я совершенно точно знал, кто я такой, и от этого чувствовал себя ничуть не лучше. Скорее наоборот.

— Слушай, — сказал я. — Все это очень хорошо, прекрасно, что ты достиг внутреннего мира, тебе, блин, здорово повезло. Прямо сейчас, однако, наша главная задача — придумать, как убраться с этого корабля до того, как он пришвартуется в Остии. Если только ты не намерен провести остаток жизни, кроша лук.

Он ухмыльнулся.

— Вот как? — спросил он. — Я был уверен, что ты решил эту проблему еще до того, как продал меня капитану, потому что в противном случае не стал бы так поступать, правда же? Я хочу сказать, что невозможно представить себе идиота, совершающего подобные действия, не имея в запасе беспроигрышного плана.

— Ладно, ладно, — сказал я. — Избавь меня от своего блистательного сарказма. Случаются времена, когда приходится изворачиваться на ходу, вот и все. Или ты бы предпочел и дальше бегать по Сицилии от солдат?

— Знаешь, — продолжал он, не обращая на меня внимания и сконцентрировавшись на последней луковице, — если бы не желание еще раз увидеть Рим, я был бы счастлив остаться на этом судне. Я имею в виду — я сыт, мне есть, где спать, и я уверен, что могу рассчитывать на новую тунику, когда эта развалится на куски. Да, и еще мне кажется, что команде я нравлюсь, коль скоро мы уже три дня на борту и до сих пор никто не попытался меня убить. Что еще можно просить от жизни? Кроме возможности вернуться домой, — добавил он. — Это единственное, что меня гложет. Это как гвоздь, вылезший из подметки — чем дальше, тем сильнее.

— Я тебя не слушаю, — сказал я.

— Подумаешь, — ответил он. — Да ты никогда не слушаешь. Ты только говоришь, — он разрубил остаток луковицы, как фракийский всадник — чью-то голову. — Бог всемогущий, как я устал от твоего непрекращающегося трепа. Было б еще куда ни шло, если бы ты хоть иногда говорил что-нибудь стоящее. Даже если б это случалось хотя бы дважды в год, на мартовские календы и сентябрьские иды, например. Так нет, ты просто молотишь чушь, — по лицу его потекли слезы, но лук тут был не при чем. — Ты знаешь, — продолжал он. — Вместе с тобой я обошел весь мир, я видел людей с кожей черной от жара или синей от вайды, я видел пустыни, леса и океаны, и все, буквально все, тонуло в твоей нескончаемой болтовне, — он развернулся, и кончик ножа оказался на одном уровне с моим горлом, хотя это было простое совпадение. — Я мог бы слушать музыку, или речи философов, или сказителей на рынках. Вместо этого я слушал тебя. И знаешь что? Из-за тебя я сам молчал. Я не пел и не играл. Когда мне было шестнадцать, я сочинял музыку в такт ходьбе, жевал в ритме ямба, я даже сны видел в стихотворных размерах, и когда просыпался, то во рту оставались осколки и фрагменты чистейшего гекзаметра, которые исчезали, когда я открывал глаза. А потом, — сказал он, сморщившись, — появился ты. По какой-то чудовищной ошибке, из-за ужасной путаницы с личностями твой брат — единственная живая душа, которую я когда-либо любил — твой брат умер, а вместо него мне достался ты. Чудесно, — он швырнул нож через весь камбуз и он зазвенел по палубе. — Мне достался ты и твое постоянное бессмысленное гудение, которые изгоняет из мозга все остальное, каждую строку и каждую мелодию, и наконец… проклятье, я перестал слушать себя и начал слушать тебя. Вот что я скажу тебе, Гален. Если сенат и народ римский хотели, чтобы я страдал, как никто до меня, все что им было нужно — это приковать тебя ко мне на десять лет; и за них это сделал я сам. Все это время я оберегал твою бессмысленную жизнь и спасал твою никому не нужную шею только потому, что он так хотел. Я гнил в аду, Гален, и этот ад — ты. Ты это понимаешь? Ты вообще меня слушаешь, или опять витаешь где-то в облаках?