Ночная сучка - Рейчел Йодер

Колено Ночной Сучки пульсировало от боли, как и бедро. Ее глаза раздулись от молчаливой ярости, и она бросилась к кошке, ухватила за задние лапы, протащила по деревянному полу и воткнула нож ей в грудь. Она не думала, что это возможно, но зеленые глаза кошки распахнулись еще шире, и в них не было ни намека на разум, только тупой инстинкт, крошечный инстинкт, позволяющий настолько глупому животному выжить.

Ночная Сучка разрезала кошку пополам, как тугую ткань, и вонзила зубы ей в шею. Она трясла телом кошки туда-сюда, брызгая кровью на белые шкафы и деревянный пол. Ночная Сучка мотала головой, кровь хлестала на ее босые ступни, заливала кухню. Она сжала кошачье тело руками, поднесла к лицу, чтобы с животным любопытством рассмотреть, застыв среди хаоса в странной задумчивости.

* * *

И лишь сейчас, в ее воспоминаниях, события последних недель начали обретать смысл. Потому что, конечно, она знала это с детства, воспитанная в старых германских традициях старыми родителями в старых предгорьях Аппалачей, среди густых темных холмов, вобравших в свои долины тайны десятилетий и веков. Она наблюдала, как руки ее матери, всегда подвижные, сплетают замысловатых ангелов из тонких нитей, работают в саду, где растут травы, связывают эти травы и развешивают сушить на кухонных карнизах, срезают мясо с куриной тушки, ловко проникая между ребрами, подносят грудную кость птицы к окну, потому что мать захотела рассмотреть ее на свету, скользят с ножом туда-сюда над миской клубники, выдвигают ящики холодильника, перекладывают их пластиковыми пакетами, скручивают, стягивают, закрепляют, ищут ежевику в кустах ростом выше самой матери, гладят кудрявые волосы дочери и почесывают ее голову, массируют шею мужа, месят тесто, отмывают в мыльной воде грязные вилки.

Она вспоминала тяжелое темно-синее пальто, которое мать носила круглый год, висевшее на крючке, и его плотную молнию, вспоминала силу материнских рук, когда она, крепко сжав зубы, касалась замороженного мяса так легко, словно успокаивала, и мясо покачивалось, словно успокаивало ее. Единственная лампочка лила с потолка холодный свет на мышцы и кости. Девочка с ранних лет знала, как пахнет кровь и что такое насилие. Религия ее родителей исповедовала пацифизм, но насилие проникло в их жизнь: оторванные головы цыплят и разбитые яйца, мертвые котята в стогах сена, туша свиньи, свисавшая с крючка и истекавшая кровью, темные тела оленей, насаженные на рогатину.

Ее мать мечтала стать певицей, оперной певицей. У нее был голос, который, возносясь над миром, проникал в самый воздух, обращая его в нечто полупрозрачное, тонкое, совершенное. Но она собирала волосы, прятала под платок и каждое воскресенье шла в церковь, чтобы петь гимны, состоящие из четырех частей. Это было добродетелью – сливаться с другими людьми, с группой. Ставить группу выше себя было добродетелью, и ее мать так и делала всю свою жизнь. Лишь однажды, давным-давно, когда еще была девочкой, она пела соло на службе в среду вечером, и среди слушателей был чей-то двоюродный брат, живший в большом городе и приехавший сюда, чтобы впитать местный колорит. После службы он подошел к ее матери, утирая глаза накрахмаленным белым платочком, и сказал, что он в жизни не слышал подобного голоса, что он работает в театре, что он сам готов стать ее покровителем и обеспечить учебу в лучшей вокальной школе Европы, и протянул ей маленькую белую визитную карточку. Она хранила эту карточку в музыкальной шкатулке на комоде, потому что ее семья считала, что мечта петь в Европе – вершина глупости, вершина тщеславия.

Она пообещала себе, что все равно своего добьется, когда повзрослеет, но если бы она только знала. Так она рассказала эту историю и так ее закончила, словами – если бы я только знала! – и дочь спрашивала и спрашивала: Знала что? Знала что? – ей отчаянно хотелось узнать! – но мать лишь смеялась дольше и громче, чем нужно было, а потом говорила, что пора спать, уже поздно.

Долгое время, даже после того как у ее матери родилась замечательная девочка, разговоры о Европе не смолкали, их было столько, что они грозили обернуться злом, перелиться за границы дозволенного личности – а личность, напоминал ее муж, имеет мало значения с точки зрения церкви. Отец девочки был хорошим человеком, но ее мать была необыкновенной. Девочка помнила теплые летние ночи, босоногую мать, сидевшую на лужайке, магнитофон, разливавший звуки оперы в уже черной траве, черном воздухе и неподвижных деревьях. Так девочка засыпала каждую ночь – слушая, как опера струится в распахнутые окна, глядя, как босоногая мать в юбке в цветочек лежит на земле и смотрит на звезды. Однажды ночью ей приснился сон, как мать лежит в траве, окруженная лисами, енотами и волками, и мяукает, как котенок. Животные нападали на нее, и она ласково их гладила, нежно мяукала, когда они рвали ее на части. Девочка открыла глаза, ощущая острую тоску. Я знала, сказала она себе. Я всегда это знала. Она поднялась, тяжело дыша, и вышла из дома, чтобы найти мать, убедиться, что с ней все в порядке – сон все еще продолжался, хотя она уже проснулась, и ее сознание путалось. Мать сидела среди котят? Но ведь она даже не любила котят. Нет, подождите. Она пела… И девочка увидела в свете луны, что ее мать так и лежит в траве, неподвижная. Девочка испугалась, что она умерла, и звала ее, и мать поднялась, вытирая лицо. Почему ты плачешь, спросила девочка, и мать ответила: я не плачу. Я просто устала. Иди спать. Но котята с тех пор стали ходить за ней каждое утро, всю долгую дорогу до автобуса. Она плакала и бросалась в них камнями, ругала их, требовала идти домой, но они знали, что ее пальцы на вкус как молоко, хотели облизывать их, хотели, чтобы она спрятала их под свою теплую курточку. Она умоляла родителей закрывать котят в доме, чтобы они не ходили за ней, чтобы они не ушли далеко от дома и не потерялись навсегда. Она представляла, как они целый день плачут в узком каменистом переулке, голодные и холодные, а потом уходят в лес, где их съедает лиса. Она всхлипывала и вновь умоляла родителей, и они широко распахивали глаза от удивления, видя ее отчаяние. С ними все будет в порядке, убеждали они, озадаченные поведением маленькой плачущей девочки. Ты опоздаешь на автобус, говорили они, выталкивая ее из дверей. У них не было времени смотреть за котятами, которые были всего лишь животными, и девочка бежала к автобусу как можно скорее. Плакала и бежала, ее ноги горели, а легкие были словно наполнены гравием, потому что она любила этих маленьких котят, как собственных детей, ласкала их, и нельзя было слишком донимать ими родителей. Она чувствовала, что между ней и котятами ужасная пропасть, которую невозможно преодолеть. И, ожидая автобуса, она чувствовала себя такой одинокой, ее лицо было мокрым, а ботинки грязными, и воздух той эпохи был всегда холодным, холоднее, чем в вечной тени темного леса под небом без солнца. Она пошла за решением к бабушке, сморщенной, почти слепой старушке, которая жила в крошечной пристройке на территории их двора, всегда носила самые простые платья и ботинки и улыбалась, сидя на солнышке. Мать ее матери, она почти не говорила по-английски, бормоча что-то на искаженном немецком, но девочка пошла к ней, чтобы попросить научить ее заклинанию, которое хранилось в маленькой книжке, и на ее потертой обложке виднелись шестигранники и незнакомые символы, а текст был на немецком. Мне нужно заклинание, чтобы с котятами ничего не случилось, сказала она пожилой женщине, тихо сидевшей на крыльце, на стуле с прямой спинкой. Пожилая женщина улыбнулась, все ее лицо просияло, и девочка вошла в ее маленькое жилище, пахнувшее чесноком, грязью и свечным воском. Бабушка достала из тумбочки маленькую книжку, стала водить пальцем по мягким страницам. Девочка задалась вопросом, как она сможет прочесть выцветшие слова, но бабушка вслед за книгой вынула из той же тумбочки увеличительное стекло. Какое-то время она искала нужную страницу, потом вместе с книгой пошла на кухню и стала, поминутно глядя туда, доставать с полок банки, а затем поставила тяжелую металлическую кастрюлю на открытый огонь. Девочка смотрела, как она бросает в кастрюлю сушеные и свежие растения, тщательно отмеряет количество воды, накачанной из ручного насоса посреди грязной раковины. Она велела девочке принести три одуванчика с лужайки, та подчинилась и, когда вернулась, увидела, что бабушка бросает в зелье тельце какого-то маленького грызуна. Когда все ингредиенты были собраны и смешаны, они пили ромашковый чай, пока зелье не закипело; тогда бабушка сняла кастрюлю с плиты, обернув ручки полотенцем, отнесла ее к ограде на краю пастбища и вылила смесь под забор, тихо бормоча на немецком.