Одержимость романами - Кейтлин Бараш

Иначе я никогда больше не напишу ни слова. Кто хочет читать о скучных, бесконфликтных людях, которые просто любят друг друга?

Калебу придется понять и простить. Когда книга будет закончена, я снова смогу стать цельной; нам будет дарована свобода любить друг друга открыто и без ограничений.

Пока официантка обходит стол, чтобы забрать наши пустые тарелки, я подцепляю вилкой последний кусочек курицы. Затем Калеб возвращается из уборной и снова занимает место рядом со мной.

Мама спрашивает, кто что хочет на десерт, и каким-то чудом мы все соглашаемся на шоколадный мусс и лаймовый пирог.

Ложки вонзаются в десерт со всех углов; нам приносят огромный счет, отец просовывает «Американ Экспресс» в черную папку из искусственной кожи и приглашает Калеба на предстоящее празднование Дня благодарения, которое мои родители устраивают в Уэстчестере.

– Это было бы прекрасно, спасибо, – с чувством благодарит Калеб.

До Дня благодарения десять дней. Я считала само собой разумеющимся, что он уже приглашен – и планировала приехать с ним в любом случае, – но церемониальность и торжественность, сопровождающие это официальное приглашение, означают еще одну приятную печать одобрения.

После того как мои родители уезжают на Центральный вокзал, а Ноа сворачивает на северо-запад в сторону Адской кухни, мы с Калебом направляемся на юго-восток, в Гринвич-Виллидж. Дует ледяной ветер, но он кажется уместным. Я просовываю руку в шерстяную подкладку кармана его пальто и обхватываю его теплые пальцы.

– Это было не так уж и плохо, – замечаю я, а потом через некоторое время добавляю: – Правда ведь?

– Совсем неплохо, все были очень милы. Вы так близки. Приятно это видеть. Моя семья никогда не была такой… душевной, даже до развода родителей. Мы более закрыты, более замкнуты.

Затаив дыхание, жду продолжения. Калеб так редко чем-то делится.

– Наверное, было бы проще, если б вся семья жила в одной стране, – говорит он.

Не понимая, намекает ли Калеб на переезд домой, я пытаюсь предложить решение:

– Если вы будете регулярно созваниваться, готова ручаться, вы станете ближе.

Я начала потихоньку обогащать свой словарный запас его фразами: готов ручаться, вздор, уморительный, сумасброд, изнуренный. Беру себе по одному слову за раз. До того, как мы встретились, я так не поступала. А в чем выражается мое собственное влияние? Что он взял от меня? Я хочу, чтобы он изменился.

– Возможно, но мы совсем скоро увидимся, на Рождество. Тогда и наверстаем упущенное. – Он засовывает руки поглубже в карманы, увлекая мои пальцы за собой.

В квартире я запираюсь в ванной и обнаруживаю письмо от Розмари. Оно составлено в довольно формальном тоне и содержит несколько тарифов. Я решаю отдать ей двадцать пять страниц, что – при ставке сорок пять долларов в час за пять страниц содержательной правки – обойдется мне в двести двадцать пять долларов. По словам Розмари, она предоставила мне десятипроцентную скидку. «Если получится распечатать текст и передать лично, я буду очень благодарна, – добавляет она в качестве постскриптума. – Лучше не использовать рабочий принтер для фриланса!»

В ответном письме направляю ей подтверждение и назначаю время для новой встречи после Дня благодарения, чтобы у меня было несколько недель для отбора наиболее безопасных отрывков.

* * *

На День благодарения мы с Калебом помогаем маме с подготовкой ужина; одно из заданий включает в себя расстановку шоколадных индюшек размером с ладонь возле каждой фарфоровой тарелки. C голодным выражением облизываюсь на хвост своей индюшки.

Это не первый День благодарения Калеба в Штатах – я же видела соответствующие штампы в его паспорте, – но это будет мой первый большой праздник с участием парня. Я хочу, чтобы он был запоминающимся.

На подъездной дорожке раздается автомобильный гудок. Через окно столовой вижу, как из фургона с эмблемой дома престарелых выпрыгивает мускулистый мужчина. Он достает из багажника инвалидное кресло и помогает бабушке усесться в него.

Бросившись к ней, я целую ее в щеку и, взявшись за инвалидное кресло, толкаю его по самодельному пандусу в дом.

Во время ужина я сижу между бабушкой и Калебом, прямо напротив Ноа. За блюдами из сладкого картофеля и стручковой фасоли бабушка с Калебом нашли общий язык. Она рассказывает ему истории о своем путешествии по Уэльсу и Шотландии до замужества, а Калеб засыпает ее вопросами о ее мемуарах, опыте работы на телевидении, детстве на Манхэттене 1930-х годов. Я периодически вклиниваюсь в их разговор, пока бабушка не обращает все свое внимание на меня и не спрашивает, как продвигается моя писательская деятельность.

– Лучше не бывает! – Делаю глоток третьего по счету бокала красного. – Прямо сейчас его читает редактор, так что скоро я получу профессиональную рецензию.

– Правда? – впечатляющим хором спрашивают Калеб, Ноа, родители и бабушка. Десять бровей одновременно выгнулись дугой.

Я еще ни одной страницы не отдала Розмари – и кто знает, что будет, когда я это сделаю, – но слово не воробей. Я хочу продемонстрировать прогресс. Розмари повезло – у нее стабильная работа, она профессионал, ей есть куда расти; у меня же почасовая оплата, меня легко заменить, и мне нужно что-то понятное обществу, когда меня спрашивают, чем я занимаюсь. Невидимые часы, проведенные за написанием книги, не отражены ни в одной платежной ведомости. Я словно проживаю жизнь мечты внутри собственной жизни.

Позже я все объясню бабушке, но пока лишь бормочу что-то о женщине, которую встретила в книжном магазине, подруге подруги одного редактора, а затем меняю тему и прошу Ноа описать типичный день на съемках «Призраков среди нас». Он с энтузиазмом рассказывает.

Бабушка, которой сейчас явно трудно справляться с какофонией пересекающихся разговоров, возится со своим слуховым аппаратом и улыбается, пока наконец не становится ясно, что она сдалась, выбрала тишину и пытается прожевать вставными зубами мягкие кусочки пищи.

По окончании ужина Ноа с отцом помогают бабушке подняться, усаживают ее в инвалидное кресло и катят его к входной двери. Фургон вернулся, чтобы отвезти ее обратно в центр. Перед отъездом бабушка жестом просит меня наклониться и шепчет мне на ухо: «Он славный мальчик, Наоми».

Слова звучат тяжело, будто предостережение. Отмахнувшись от этого, я соглашаюсь с бабушкой. Я тоже считаю Калеба славным мальчиком.

В поезде мы с ним занимаем шестиместное сиденье. Два ряда, лицом друг к другу. Я расположилась на одной стороне, а Калеб – на другой.

Ноа, к моему удивлению, решил переночевать в гостевой комнате у родителей. Я правда люблю их, но дохожу до предела буквально через несколько часов – еще чуть-чуть, и я скажу им что-то, о чем потом пожалею. Я объясняю такую отстраненность развитым чувством самостоятельности и независимости, но иногда, в особенно мрачном настроении, я признаю, что в душе завидую их легкой манере общения и мне не нравится быть ее свидетелем. Но, честно говоря, с десяти до шестнадцати лет у Ноа было мало друзей его возраста: наши родители и его агент были основными доверенными лицами после моего переезда в Колорадо, а взрослые актеры, в обществе которых он вырос за кулисами, так и не поняли, как же к нему относиться – как к коллеге или как к ребенку. Его детство было прерывистым и непоследовательным: ночью он раздавал автографы, а днем возвращался в школьный спортзал – какой контраст по сравнению с захватывающей жизнью на сцене.