Канон, звучащий вечно. Книга 2. Красивые души - Масахико Симада

– Наверное, им снится, что они отправились в путь, куда заблагорассудится, в любую точку мира.

– Говорят, люди видели, как из этого леса стартуют летающие тарелки.

– Наверное, это была твоя летающая тарелка, Каору. Когда слышишь, как ты поешь, так легко принять тебя за инопланетянина!

– Будь у меня летающая тарелка, я бы похитил тебя.

– Ты и так меня похитил.

Каору вспомнилось, как однажды он проник к Фудзико в комнату. Как сидел на коленях, не шевелясь, будто провинившийся мальчишка, стараясь вести себя как можно более правильно, чтобы не вызывать сомнений у Фудзико. У него затекли ноги, и он не мог встать, а Фудзико обняла его за плечи. С тех пор они впервые оказались одни в комнате. Каору не терпелось проверить, что стало с их любовью за эти восемь лет.

Он подался вперед, положил ладонь на затылок Фудзико, ища губами ее губы. Фудзико спряталась, уткнулась лицом в свое плечо, отвергая поцелуй. Но Каору не отступал, свободной рукой он взял Фудзико за ладошку, которой та уперлась в его плечо, и положил ее себе на шею. Увлекаемая Каору, Фудзико сползла с дивана, скользя вдоль подлокотника.

Ее щеки разгорелись, будто пламя камина отражалось в них, от шеи веяло жаром ее тела. Каору, не шевелясь, ждал, когда она приоткроет губы.

В полутьме глаза Фудзико призывно мерцали. Она тоже ждала, не произнося ни слова.

Время, казалось, замерло. Первым прервал паузу Каору. Он глубоко вдохнул через нос, легко и свободно поднял Фудзико на руки и поменял место для объятий. Ожидая, пока Фудзико привыкнет к колыханию кровати, он целовал ее в уголки глаз – и вот губы ее смягчились. Забыв обо всем на свете, Каору спешил убедиться, хотят ли ее губы принадлежать ему, он шевелил языком и издавал звуки, похожие на забавы водоплавающих птиц. Фудзико пыталась сдержать себя, не позволить своему дыханию превратиться во вскрики. Но от ушей Каору не ускользнули тихие стоны.

Каору хотел заполнить трещину, возникшую между ним и Фудзико, отдать ей все лучшее, что в нем есть. Он потратил на это целый год, и теперь пора получить вознаграждение. В тихих стонах Фудзико ему слышалось благословение.

Каору удалось сломить стену стыда и преодолеть сопротивление разума Фудзико, и теперь он стремился к еще большим глубинам. Он без устали ласкал Фудзико, надеясь, что ее плотно сжатые колени ослабнут, а установленные ею запреты слой за слоем растают. Его пальцы и язык двигались от губ к шее, от ушей к ключицам, все больше возбуждая Фудзико. Когда он расстегнул третью пуговицу на ее блузке, Фудзико хрипловато выдохнула:

– Каору!

Ее оклик отрезвил его. Фудзико ничего не говорила, не отталкивала его, а только смотрела на него холодным взором. Но чем дольше она на него смотрела, тем влажнее становились ее глаза, будто она пыталась совладать с нахлынувшими на нее чувствами. Ее неожиданные слезы привели Каору в смятение. Он не мог взять в толк, что они значат – ведь только плачущий в силах понять плачущего.

Фудзико закрыла глаза. Неужели полумрак комнаты показался ей слишком ярким? Или же, зажмурившись, она хотела, чтобы они оба утонули во тьме, гнездившейся в складках простыней? Каору пробовал снять связывающие ее путы, достучаться до сердца. Он самозабвенно наслаждался упругостью ее тела. Кончиком носа чуял касание мягких, гладких лепестков. До сих пор казавшееся укутанным в многослойные облака, представлявшееся смутным сочетанием выпуклостей и впадин, ее тело во всей своей белизне было у него перед глазами. Каору терся щекой об эту благоухающую белизну, а Фудзико со вздохом вновь окликнула его по имени, слегка в нос.

Он запускал пальцы в ее волосы, веером раскинутые по белоснежной подушке, целовал такое любимое лицо, касался языком мокрых глаз. Потом, будто прося последнего разрешения, чуть отодвинулся и взглянул на нее. Фудзико приоткрыла глаза навстречу его взгляду. Уголки ее губ были слегка приподняты. Улыбка, безоговорочно взявшая в плен мальчика Каору.

Сейчас она счастлива. Она тоже давно ждала этого мгновения.

Каору наконец-то обрел уверенность и прильнул губами к ее улыбке, задыхаясь ароматом двух цветков, распустившихся в постели. Фудзико гладила спину Каору, в ее пальцах струилась нежная сила. Хотелось полностью отдаться этой силе, и Каору сорвал с себя рубашку, обнажив мускулистое, как у пловца, тело. Теперь все было во власти крови, бурлившей в нем. Белизна Фудзико слилась с мраком, разлитым меж простыней.

До боли напряженная, налитая кровью твердь Каору приближалась к тайному потоку, пронизывавшему тело Фудзико. Момент высочайшего счастья был здесь, перед глазами. Желание, которое он подавлял, отдавая все силы работе над голосом, сейчас вырвалось наружу с необычайной силой. Но в тот момент, когда ему показалось, что край его тверди нашел вход в скрытый поток, ограды вожделения рухнули. Хлынула белая кровь, в которой смешалось все: и упоение, и раскаяние, и страсть, и стыд, и мечты.

Что за позор… Закончить все, не успев совершить то, к чему так долго стремился, обуздывая свое нетерпение. Подобной торопливости не бывает оправданий. Какая опрометчивость! Столь легкомысленно отнестись к своему желанию быть с Фудзико… Если бы он сразу умерил пыл, то смог бы сдержать свою налитую кровью твердь.

Хмельная кровь медленно текла по телу. Вместе с муками совести на него навалилась тяжелая усталость, пригвоздившая его к постели. Если бы Каору был бегуном, ему бы разрешался один фальстарт. Но на восстановление сил требовалось время. Фудзико нежно стерла пот со лба Каору и положила ладонь ему на грудь, будто старалась замедлить бег его скачущего сердца. Ему не хотелось признавать, что все кончилось. Он еще не успел погрузиться в ее суть.

Они молча лежали и смотрели в потолок, и между ними уже не было ни стыда, ни напряженности. Сомнения, съедавшие сердце Каору, тоже исчезли, он поверил, что Фудзико любит его. Жар ее тела, ее руки, гладящие его, казались ему верными-доказательствами ее любви. Беспокойство, вечный спутник Каору, рассеялось, и его стали одолевать демоны сна. Но разве можно спать? Разве можно отдавать во власть сна эти мгновения наивысшего счастья? Ему хотелось слушать голос Фудзико, предавшейся экстазу. Но, хотя он страстно желал этого, волны забвения поглотили его сознание.

Каору вновь стоял на сцене. Звучало фортепьянное вступление к арии Орфея – «Потерял я Эвридику» – из оперы Глюка «Орфей и Эвридика». Он знал ее досконально: разбуди его среди ночи – споет с любого места. Каору был уверен, его пение способно легко унять даже безутешно плачущего ребенка. Но рассеянные зрители будто не замечали, что концерт уже начался: кто-то разговаривал, стоя в проходе, кто-то собирался уходить, все нестройно шумели. Зритель в первом ряду, прямо перед Каору, ел сэндвич с котлетой. «Ну погодите у меня, вы и думать забудете про свои сэндвичи, начнете пускать слюну из разинутых ртов, скромно усядетесь на места, позабыв о болтовне», – думал Каору, ожидая, пока закончится вступление. Вот, наконец, и первая фраза. Он набрал побольше воздуха, расправил грудь: «Che faro senza Euridice…» Разве такое возможно: он запел на октаву ниже? На повторе Каору поднялся октавой выше, пытаясь взять высокие ноты контртенором. Но он будто забыл, как это делается: голос был хриплым, не звучал. Зритель в первом ряду ухмылялся, продолжая жевать сэндвич. Остальные – и чего тут высиживать – потянулись к выходу, столпились у дверей. Каору заметил среди зрителей Фудзико. Даже она взяла сумку в руки, собираясь уходить.