Экстр - Дэвид Зинделл

В тягостные моменты сомнений, когда Данло оставался один в доме или на берегу океана, мысли о Тамаре вызывали у него в уме противоречивые образы и парадоксы. Она по-прежнему оставалась прекраснейшей из всех известных ему женщин, но ее золотой облик слишком часто представлялся ему темным, глубоким и ужасным, как космос; она любила его все с той же огненной страстью, но когда она в своей великой жажде любви обнимала его, ее пальцы часто казались ему льдинками, проникающими в самое его сердце. – Самый глубокий парадокс заключался вот в чем. Тамара в каком-то не до конца понятном Данло смысле была подлинной Тамарой – и все же не была ею. Она – не она, думал Данло. Она была не совсем той Тамарой, которую он помнил.

Его беспокоило много разных мелочей – взять хотя бы ее одинокие ночные прогулки по берегу, пока они день за днем ожидали, когда Твердь снова обратится к ним и откроет смысл назначенных им обоим испытаний. У Тамары вошло в привычку уходить из дома за полночь и бродить одной по дюнам при лунном свете. В Невернесе профессия тоже часто обязывала ее совершать ночные прогулки по ледяным улицам. Данло знал, что Тамара храбрая, как все куртизанки – храбростью она никому бы не уступила, – но он не подозревал, что ей нравится ехать по Серпентину через самую темную часть Квартала Пришельцев, где около публичных домов толкутся червячники и прочие опасные личности.

Он начинал думать, что она любит опасные ситуации – не ради самой опасности, а скорее ради сознания своей силы, которое давала ей победа над своими естественными страхами.

В Невернесе она всегда брала с собой маленький пальцевый пистолет, спикаксо, излюбленное оружие воинов-поэтов и прочих наемных убийц. В прошлом воины-поэты были близкими союзниками Общества Куртизанок – они-то и научили представительниц Тамариной профессии обращению с экканой, найтаре и прочими ядами.

Тамара, отправляясь по вызову, всегда, следуя примеру своих коллег, заряжала спикаксо несколькими отравленными дротиками. Любой мужчина, вообразивший сдуру, что сможет поиметь красивую куртизанку бесплатно, рисковал получить отравленный дротик. Тамара свои дротики всегда смачивала найтаре-опаснейшим ядом, который мигом проникал в мозг и вызывал в коре электрохимический шторм, приводящий к эпилептическому припадку. Но это было хуже всякой эпилепсии, ибо найтаре к тому же убивал, и человек погибал страшной смертью – бился в судорогах, выкатывая глаза и пуская пену изо рта. Говорили, что найтаре причиняет еще худшие муки, чем эккана, и что для жертвы эти мучения длятся целую вечность.

Готовность Тамары использовать найтаре против мужчин не удивляла Данло, потому что он хорошо знал отпугивающий эффект этого яда. За последнюю тысячу лет куртизанкам всего несколько раз приходилось пускать в ход заряженные найтаре дротики, и об этих случаях червячники рассказывали в кафе такое, что даже самые закоренелые преступники относились к куртизанкам очень уважительно. Но здесь, когда Тамара впервые собралась ночью на прогулку, Данло очень удивился, увидев, как она заряжает спикаксо своими смертоносными черными дротиками. Тамара же удивилась его удивлению и сослалась на тигров, рыщущих ночью по берегу. Кому, как не Данло, знать, насколько опасны тигры, нападающие на невинньк ягнят?

Данло, конечно, знал, насколько они опасны, но не мог понять, почему Тамара не берет шешат или другой транквилизатор, который обездвиживает крупного хищника и лишает его сознания, но не убивает. Ведь если один тигр умрет в воплях и корчах, других это не отпугнет. Притом Тамара любила животных, особенно кошек, которых считала самыми красивыми и грациозными Из всех зверей. Данло полагал, что Тамара пойдет на все, лишь бы сохранить животному его благословенную жизнь.

Она отнеслась к его растерянности весьма странно. Заряжая пистолет черными посланцами смерти, она целиком сосредоточилась на своей задаче и сохраняла полную невозмутимость.

Закончив, она натянула черную перчатку с пистолетом на руку и почти торжествующе сказала Данло:

– Я всегда любила в тебе твою верность ахимсе, но разделить ее я не готова. Если тигр нападет на меня, нужно ли мне бояться убить его? Я всегда боялась, что испугаюсь в нужный момент. Всегда боялась убить кого бы то ни было, но ведь когда-нибудь да придется, правда? Ох, милый Данло, иногда мне кажется, что жизнь состоит из одних убийств и смерти.

Огонь ее карих глаз и сдерживаемая страсть в ее голосе навели Данло на мысль, что она сама ищет случая убить тигра, а заодно и поиграть со смертью. Это по-своему совпадало с ее целью и как женщины, и как куртизанки. Тамара, сколько себя помнила, всегда искала более глубокой, более подлинной жизни, всегда стремилась пробудиться для нового бытия.

К несчастью, именно ее природный темперамент и любовь к жизни часто мешали осуществлению этой цели. Тамара любила в жизни все, и ей всего было мало, будь то секс, еда, музыка, наркотики, вино, разговоры, танцы, нарушение запретов, собирание камней или интеллектуальное гурманство.

Она так любила вкусы, краски, звуки и прочие ощущения жизни, что в юности переходила от одного удовольствия к другому с неутомимостью пчелы, облетающей поросший цветами луг. От природы ей было свойственно бросать любое занятие при первых признаках усталости или скуки. Наставницы, учившие ее медитации, замечали этот ее почти телесный голод к острым ощущениям и предостерегающе говорили, что у нее “обезьяний ум”, легко перескакивающий с ветки на ветку, но не удерживающий ни одного впечатления накрепко или надолго. Они не хотели обидеть ее, а просто давали определение силе и слабости ее бьющей через край жизненной энергии.

Но Тамару эта критика просто убивала, и она еще в послушницах, будучи застенчивой и нервной двенадцатилетней девочкой, поклялась победить свое легкомыслие. В ней таилась громадная жажда любви и еще более полной жизни, но воля, которую Тамара поставила управлять этой жаждой, была не менее громадна. Все годы своего послушничества и даже став гетерой она с упорством, поражавшим старших сестер, развивала в себе другой, “дельфиний” ум, плавающий глубоко под волнами жизненного опыта и вбирающий в себя самую суть всех занятий и удовольствий. Любое дело – танец, мытье посуды или запоминание метилтриптаминовой формулы яда – учило ее умению концентрироваться и находить экстаз в деталях. Учило вниманию к вещам, а прежде всего – умению отдаваться любому новому опыту со всем своим природным пылом, дополненным необычайно острым мироощущением.

Поэтому Данло не стоило так уж удивляться, когда она натягивала на свою красивую руку перчатку и выходила на берег прогуляться при ясной луне. И все же он удивлялся. Логика Тамариной жизни требовала познать как можно глубже все, что только возможно, но люди непостоянны, и жизнь каждого человека – это лоскутный плащ, сшитый из пестрых нелепостей, капризов страстей. И еще из сострадания. Та благословенная Тамара, которую Данло помнил Так хорошо, дралась бы за свою жизнь, как фурия. Она сразилась бы и с тигром, и со всеми демонами ада, чтобы защитить тех, кого любила. Она могла даже убить – и убила бы в случае нужды, – но никогда не стала бы искать случая сразить или убить лишь для того, чтобы испытать, каково это. Настоящая Тамара в подобном случае забыла бы всякую логику и держалась бы за сострадание не менее крепко, чем за Данло в их первую ночь.