Нить судьбы - Роберт Святополк-Мирский

«Судебник», несомненно, служил делу укрепления самодержавной власти, и в нем впервые появилась статья, закрепляющая свободных доселе людей, простых крестьян, за той землей, на которой они в данный момент живут и за тем хозяином, которому эта земля принадлежит.

Мефодий вспомнил недавний случай: девушка из Картымазовки вышла замуж за медведевского парня, у нее были престарелые родители и все они переехали жить в Медведевку, разумеется, испросив сперва разрешения Федора Лукича, который охотно его дал.

А вот теперь, с нового года, начиная с месяца сентября, когда новый судебник вступит в силу, такое станет уже невозможным.

Согласно статье 57 «О Христианском отказе» крестьянам (христианам) разрешается переезжать из волости в волость, из села в село только один срок в году — за неделю до Юрьева дня[9]осеннего, и неделю после Юрьева дня осеннего».

Иными словами теперь если такая девушка из Картымазовки и захочет перейти жить в Медведевку со своими родителями, то только за неделю до и неделю после Юрьева дня.

Но это еще не все. Покидая владельца земли, на которой он жил, крестьянин должен заплатить «пожилое»[10], то есть плату за то, что он пользовался землей прежнего хозяина. А плата за это «пожилое» немалая. Если деревня находилась в полях, то рубль, а если в лесах, то полтина. Впрочем, справедливости ради следует сказать, что эти деньги были разложены на четыре года следующим образом: тот крестьянин, который один год проживет за хозяином и уйдет от него платит четверть этой суммы, т. е. двора; два года проживет и уйдет — полдвора платит; три года проживет и пойдет прочь — три четверти двора; если четыре и более — то весь двор платит.

Мефодий прекрасно понимал, к чему это приведет, но он также помнил латинскую поговорку, которую услышал когда–то в своих скитаниях по миру от одного францисканского монаха: «Закон суров, но это закон», в том смысле, что исполнять его хочешь, не хочешь, а надо.

Конечно, о новом судебнике в хронике рассказать следует непременно… И это сделать можно….

Но как рассказать о Гусеве, князе Василии…

Мефодий вздохнул и с глубокой печалью подумал о том, что он сможет написать об это лишь тогда, когда все проясниться, перестанет быть тайной, и либо воцарится в Московском княжестве великий князь Василий Иванович, и тогда, наверно, он не забудет тех, кто был с ним сейчас, в начале его пути, или воцарится Дмитрий Иванович, — и тогда горе всем, кто стояли за Василия.

В дверь постучали, потом она приоткрылась, и самый младший сын Мефодия пятилетний Григорий просунул голову.

— Папа, — звонко закричал он, — там голубь прилетел.

— Да, да, иду, сынок, — Мефодий вздохнул, собрал свои записки, сложил аккуратно вместе с чистыми листами и гусиным пером в сундук, закрыл сундук на ключ и пошел на голубятню.

Спустя несколько минут он уже читал очередное послание.

Иосиф сообщал, что вскоре молодые угорские дворяне будут вызваны по важному державному делу, и просил Мефодия благословить их.

Мефодий задумчиво сжег послание в пламени свечи.

Очевидно, время подготовки и ожидания подошло к концу — наступал час действовать.

Мефодий опустился на колени перед иконой Богородицы и стал горячо молится.

… Спустя три дня после того, как отец Мефодий взялся за перо, но так и не написал ни одной новой строки в своих записках, в имении Бартеневка состоялась встреча старых друзей.

В отличие от многочисленных предыдущих встреч, искрящихся весельем, смехом и громкими разговорами, эта походила скорее на военный совет, чем на дружескую пирушку.

Молчаливая, беременная Дарья — Чулпан, бесшумно скользя по горнице, накрыла стол, вопросительно взглянула на мужа, дождалась его кивка и, поклонившись гостям, направилась к своему двухлетнему сыну Михаилу.

За столом сидели Филипп Бартенев, Федор Картымазов, Макар Зайцев и Леваш Копыто.

Картымазов первым делом налил себе стопку манинской водки, залпом выпил, не закусывая, и сказал:

— Я думаю нам следует начать с Манина. Пусть он сперва повторит при всех то, что сказал мне вчера, а потом может, вытащим из него больше.

— Если знает — вытащим точно! — кивнул Леваш и тоже выпил водки.

Филипп молча встал, вышел из горницы и прошел в прихожую.

Там на скамье, сняв шапки, угрюмо сидели купец Манин и грек Микис.

— Войди, Онуфрий Карпович, — пригласил Филипп.

Кряхтя и хватаясь за поясницу — в последнее время его стали мучить боли в спине — шестидесятисемилетний Манин поднялся и вошел следом за Филиппом в горницу.

Четверо дворян, владельцев окрестных земель и старых друзей сидели рядом по одну сторону стола, а его пригласили сеть напротив них — по другую.

Манин смотрел на их озабоченные лица, но думал вовсе не о том, о чем, как он сразу понял, его сейчас будут расспрашивать, а совсем о другом…

Господи, как же быстро летит время в старости…. В детстве, бывало, ждешь, не дождешься, когда же, наконец, вырастешь; в юности не дождешься, когда самостоятельным да ни от кого не зависящим станешь, а потом, где–то после пятидесяти, жизнь вдруг начинает бежать все быстрее и быстрее, и не успеешь оглянуться, как ты уже стар, немощен и вот–вот уже близок неизбежный конец…. Давно ли я приехал сюда? Да, кажется пару лет назад, а поди ж ты…. Когда мы целым обозом двигались сюда из Москвы вместе с Филиппом — он был веселым молодым безусым великаном, а сейчас сидит, вон, бородатый, усатый, почти весь седой — вот–вот сорок скоро исполнится, видно горе утраты любимой жены и какие–то страшные события прошлого, о которых он никогда не рассказывает, подломили великана….. Вон Леваш, — когда я его впервые увидел, еще ого–ого каким молодцем был, а сейчас…. Пресвятая Богородица, да ведь он мой ровесник, стало быть и я со стороны так выгляжу…. А что ж тут дивиться — почти двадцать лет прошли, как один миг… Худым легче — вон Зайцев — по–прежнему ровный, стройный, только морщин на лице да седины в бороду добавилось…. А вот Картымазов — тот не только худой, но и маленький — так и вовсе почти не изменился, только вроде еще меньше стал….

Неизменившийся Картымазов выпил еще рюмку манинской водки и обратился к ее изобретателю и производителю.