Вепрь - Олег Егоров

— За смертью тебя посылать. — Гаврила Степанович вышел мне навстречу.

Задыхаясь, я почти телеграфным текстом выпалил сообщение Тимохи. Минут через пятнадцать мы вошли в дом Сорокина.

Тело долгожителя уже сняли с пустого крюка, на котором в мое предыдущее посещение висел оранжевый абажур с кистями. Под крюком ножками вверх лежала скамейка. Сорокина положили рядом и успели накрыть несвежим пододеяльником. Знать, нее снимки Виктор уже сделал, и Евдокия Васильевна, ушлый эксперт, закончила освидетельствование. Как я успел убедиться, она исполняла свои служебные обязанности без лишних проволочек. Теперь Евдокия сидела за столом и быстро заполняла листы бумаги.

— Типичный суицид, — комментировала она производимую запись. — Распространенный случай среди одиноких. Шнур — электрический. Обрезок. Наступила от асфиксии между часом и половиной второго.

Паскевич, забросив ногу на ногу, восседал на продавленном диване. В своей так и не снятой касторовой шляпе он походил на гробовщика. Добавить к этому безучастное выражение — и совсем походил. Пугашкин же, напротив, участвовал самым активным образом. Он успел перерыть всю комнату. На тумбочке стоял знакомый мне мельхиоровый подстаканник с профилями усатых-бородатых вождей.

— Я закрою это дело! Я закрою это дело! — как попугай, твердил следователь свою вечную угрозу, выбрасывая из обшарпанного комода стариковское барахло.

— Рот закрой лучше, — процедил Паскевич при виде меня и Гаврилы Степановича.

— А этот что здесь? — Тут и Пугашкин обратил внимание на Обрубкова.

— Оставь. — Заведующий клубом поморщился. — Гэ ань гуань хо.

Вот и еще один товарищ вспомнил за неполные сутки китайский язык. "Хоть какие-то плоды дружбы с великим народом. — Я невольно усмехнулся. — Ну, не плоды, так сухофрукты".

— Напрасно вы, молодой человек. — Паскевич обернулся к следователю. — Пугашкин, дайте-ка ему предсмертную записку гражданина Сорокина.

"Вот оно! Началось! — Самое скверное предчувствие охватило меня. — "В моей смерти прошу винить столичного засранца". Что еще мог написать Сорокин под диктовку?"

Пугашкин брезгливо протянул мне клочок бумаги.

— Читайте, читайте! Вслух! Все свои — чего уж! — Паскевич заерзал от нетерпения.

Но все здесь были чужие. Даже мой собственный голос казался мне чужим.

— "Завещание, — прочитал я глухо. — Я, Сорокин и георгиевский кавалер, завещаю свое движимое и недвижимое имущество советской власти, кроме подстаканника. Подстаканник моей усопшей ранее супруги я завещаю студенту Сергею из Москвы при условии, что он комсомолец".

— Мотив, — весело отозвался криминальный фотограф Виктор. — Убийство из-за наследства. Частый случай в рядах потенциалов. За такой подстаканник на барахолке червонец легко дадут. Вещь антикварная.

— Заткнулся бы ты, — посоветовал ему Гаврила Степанович.

— Вы комсомолец? — Паскевич наверняка знал, что нет.

— Нет, — ответил я тем не менее.

— Владейте, — махнул он рукой. — Изменим букве. Возраст еще позволяет вам вступить. Можете зайти завтра после обеда ко мне за характеристикой. Там же и характеристику в институт для Анастасии Андреевны заберете. Я подписал.

— А скамейка почему вверх ногами? — обратился Обрубков к следователю. — Она что, так и лежала, когда труп в петле обнаружили?

— Куда вы все лезете?! — взвился Пугашкин. — Опять давление? Я вам в письменной форме! Еще раз — и баста!

— Пошли, Сергей. — Гаврила Степанович дернул меня за рукав.

— Подстаканник-то приберите, — напомнил Паскевич, томно потягиваясь. — Нынче в таких подстаканниках чай проводники не разносят. А было ведь.

Словно сомнамбула, я взял с тумбочки подстаканник и вышел на воздух.

В себя я пришел, когда мы с егерем миновали овраг.

— Что он вам сказал? — поинтересовался я угрюмо.

— Еще раз — и баста.

— Паскевич. На грязном китайском.

— Гэ ань гуань хо, — с отсутствующим видом повторил Гаврила Степанович. — Наблюдающий за огнем с противоположного берега. Стратагема невмешательства.

"Воздержался бы, старичок", — не однажды говаривал мой приятель задушевный Угаров, наблюдая, как я последовательно истреблял себя водкой по возвращении из Пустырей.

"Старичок, старик, стариканище" — так мы друг друга называли, пасынки всех разочарованных поколений. Мы были скептичны, ранимы и жестоки. Мы презирали своих отцов и старших братьев. Империя в состоянии полураспада отравила нам юность. Мы росли на гигантской свалке фальшивых лозунгов. Прорабы социализма еле ворочали языками, и его капитальное строительство фактически заглохло; нас еще можно было выгнать осенью на картошку, но поднимать целину — уже фиг. Дворники, мясники и привокзальные грузчики с высшим бесплатным образованием, пожилые мальчики, мы так и не научились прощать. Молоко свернулось на наших губах, прежде чем успело обсохнуть.

— Это правда? — Настя, напряженная, как струна, теребила клеенку своими худыми нервными пальцами.

А настройщиком, разумеется, выступил я. Я рассказал ей все или почти все, утаив лишь собственные промахи. Мои промахи были совершены по невежеству и молодости лет, но Гаврила Степанович, "наблюдатель пожара с другого берега", в моих глазах не заслуживал снисхождения. Его бездействие погубило участкового Колю Плахина, а возможно, и Настиного отца. Оно же стало причиной многих смертей, обративших деревню в законченные Пустыри.

Бурное объяснение, состоявшееся накануне между мной и Обрубковым, имело односторонний характер. Роль бури досталась мне, тогда как егерь был спокоен и тверд, словно дамба. Все мои наскоки разбивались о его уверенность в собственной правоте.

— Ты не можешь судить меня, Сергей, — отвечал он терпеливо, пока вообще отвечал. — Я дал подписку о неразглашении. Я бывший сотрудник органов, а речь идет о государственной тайне. Я коммунист, в конце концов. Я предателей Родины сам карал.

— Вас что — пытали, полковник? Вы могли предупредить! — Оттого что я метался по кухне, Банзаю то и дело приходилось менять позицию. — Вы и сейчас лукавите! Вепрь — несчастная жертва опытов и не более того! Блядских опытов этого коновала с негодяем Паскевичем на пару! Вы ведь знаете это! Знаете?

— Допустим. — Обрубков открыл печь и прикурил от головни папиросу.

— Конечно, вы допустите! — продолжал я бушевать. — Вы уже допустили! Еще бы нет! А дети?! Тоже крысы подопытные?! Почему это вообще происходит здесь, а не в какой-нибудь паскудной лаборатории за колючей проволокой? В чем суть его экспериментов? Где он сам?

Гаврила Степанович, покачивая ногой, выдохнул кольцо. Оно таяло куда медленнее моего терпения. — "Ты хоть знаешь, что здесь происходит?! — передразнил я Обрубкова, пиная пустой валенок. — И никто этого не знает! Понял ты, шкет московский?!"