Тихий сон смерти - Кит МакКарти

Розенталь принял решение. Спокойно и очень серьезно он произнес:

— Ладно, ладно. — Он осмотрелся. — Вы все сказали, я все понял. Мы продолжим разговор, но не здесь.

Тернер продолжал испепелять Розенталя яростными взглядами.

— Вы просто пытаетесь отделаться от меня!

— Ничего подобного. Ваши претензии к нам совершенно обоснованны…

Тернер рассмеялся:

— О, великолепно! Как вы все это назвали? Это ситуация, и у меня претензии! — Неожиданно он дернулся вперед. — Вы брали уроки риторики? Где вы научились так изворачиваться?

На это Розенталь ответил только одно:

— Хотите еще выпить?

Ответа он дожидаться не стал. Не успел он поставить стакан перед Тернером, как тот выпалил:

— Почему?

— Простите?

— Почему? Почему вы сделали это? Вам следовало сказать мне.

Розенталь понял, что Тернера не волнует ничего, кроме собственной персоны.

— Это было не мое решение. — Разумеется, Розенталь сказал неправду, но он считал правду эфемерной субстанцией, которой редко находилось место в его материальном мире. — Простите.

Выражение лица Тернера было по-прежнему воинственным, но на слова Розенталя он отреагировал уже не так бурно. Тот между тем продолжил:

— Совершенно очевидно, что вы имеете право на ту или иную форму компенсации… — (Тернер уверенно кивнул.) — Даже более того: право любыми средствами добиваться этой компенсации.

— Деньги — это самое меньшее из того, что мне должны. Что должны всем нам.

Розенталь снова улыбнулся, и его улыбка несколько успокоила Тернера. Он почувствовал, что добился своего.

— Очень хорошо, — подытожил Розенталь. — Но обсуждать это здесь не следует.

Тернер несомненно опьянел.

— Тогда где?

Розенталь поднялся. С улыбкой, которая, казалось, приклеилась к его лицу, он предложил:

— В каком-нибудь менее людном месте. А почему бы мне не отвезти вас к мистеру Старлингу? Именно он обладает властью дать вам то, что вы требуете.

Если у Тернера и шевельнулось подозрение, по нему этого не было видно. Он встал, заметно качаясь. Розенталь произнес:

— Будет лучше, если за руль сяду я.

— А как же моя машина?

— Заберете ее после того, как мы все решим. — С этими словами он направился к выходу, Тернер поплелся за ним.

Розенталь вывел своего нетвердо держащегося на ногах спутника на улицу. Его автомобиль стоял у самого входа в бар. Дождавшись, когда Тернер плюхнется на переднее сиденье, он надавил на газ. Они пересекли город и в конце концов оказались у многоэтажного гаража неподалеку от медицинской школы. Не замедляя хода, Розенталь миновал ворота и направился прямо на верхний этаж. Тернер всю дорогу дремал и пришел в себя, только когда автомобиль остановился. Выглянув в окно, он на удивление быстро сообразил, где они находятся.

— Что происходит?

— Я договорился с мистером Старлингом встретиться здесь.

И снова Тернер не почувствовал подвоха. Они вышли из машины и направились к стоявшему в дальнем углу внушительному «мерседесу». В темноте было трудно разглядеть, есть ли кто-то в машине.

Они уже почти подошли к автомобилю, когда у Тернера начало понемногу проясняться сознание и он понял, что все это выглядит несколько странно. Он замедлил шаг и повернулся к Розенталю:

— Что делает Старлинг здесь, в гараже?

Ответ оказался вовсе не тем, которого он ожидал. Розенталь, шедший следом, молча ухватил Тернера за рукав пиджака. Не успел профессор опомниться, как и второй его рукав оказался в железных пальцах Розенталя, и, прежде чем Тернер сообразил, что происходит, его толкнули вперед, к самому краю площадки. Когда он уткнулся грудью в металлическое ограждение, Розенталь выпустил одну его руку, нагнулся, ухватил Тернера за лодыжку и с дерзкой легкостью перекинул через перила.

Чтобы не слышать истошного вопля, он отвернулся.

Айзенменгер несколько минут сидел, разглядывая конверт, прежде чем решился его вскрыть. Он даже некоторое время не отваживался поднять его с грязного, вечно мокрого половичка перед входной дверью, как будто стоило лишь прикоснуться к нему и он из абстрактного прямоугольника превратится в нечто весомое, из ничем не примечательного листа бумаги — в укус ядовитой змеи. Хотя Айзенменгер и находился в дальней комнате у птичьей клетки, он сразу уловил легкий шелест упавшей на пол жесткой бумаги. Это было так странно, это прозвучало так зловеще — сам факт получения письма многократно усилил звук его падения, заронив в душу доктора смутное беспокойство. За все время, что он жил в школьном домике, Айзенменгер не получал никакой корреспонденции, если не считать рекламной макулатуры, с которой приходится мириться обитателям любого дома, будь то полуразвалившаяся лачуга или недостроенный особняк. Это было странным хотя бы потому, что никто из прежних знакомых Айзенменгера не знал его нынешнего адреса. Никто, кроме Елены. Но Елена не стала бы писать, не имея на то веской причины.

Причина же могла быть только одна, и Айзенменгер знал какая. По крайней мере, догадывался. Он сознавал, что, открой он это письмо, и мир вокруг него перевернется, распечатанный конверт выпустит на волю силу, имевшую над ним власть — ту власть, которую он за месяцы добровольного затворничества почти свел на нет.

Пока письмо валялось на коврике, Айзенменгер заварил себе чаю, стараясь при этом не глядеть на конверт, но даже спиной он ощущал его присутствие, словно в дом пробралась отвратительная крыса и хозяин, делая вид, что ей ничего не угрожает, потихоньку подбирается к ней поближе, чтобы затем одним стремительным прыжком накинуться на нее и прикончить. Все это время он не переставая задавал себе один и тот же вопрос: чего так испугался, почему вдруг в одночасье потерял покой? Это всего лишь письмо, и необязательно от Елены — но ответ, который раз за разом подсказывало ему подсознание, оказывался все тем же, и ответ этот был Айзенменгеру не по душе…

Потому что он любил эту женщину.

Любил, наверное, с первого дня, с той самой минуты, как увидел ее, — еще тогда, когда он был с Мари, когда еще мог делать вид, что с ним ничего не происходит. Но позволить себе признать это означало признать и свою вину в смерти жены. Это означало бы, что самоубийство Мари было не бессмысленным поступком самолюбивой, поддавшейся самообману женщины, а неотвратимым следствием его собственного эгоизма или, что еще хуже, его преднамеренного, пусть и неосознанного решения бросить ее ради Елены.

Но это было не самым страшным. Лежавшее у двери письмо напоминало о том, что он боялся любить эту женщину. Айзенменгер не мог избавиться от ощущения, что Елене он безразличен. Она находила его не столько привлекательным, сколько полезным: его можно было использовать в поисках убийцы Никки Экснер, а теперь — для выяснения истинных причин смерти Миллисент Суит.