Сингапурский квартет - Валериан Скворцов

Билет он взял на первый западный рейс, оказавшийся лондонским. Из Хитроу вылетел в Сингапур рейсом индийской авиакомпании.

Допустим, что Титто и загадочной личности с тростью нельзя доверять и они, обнаружив его исчезновение из гостиницы, начнут что-то предпринимать. Это произойдет только через десять часов, но Джеффри все равно опаздывал. Истекал временем, как кровью. Титто и тип могли появиться в Триесте раньше, чем он увидится с Бруно Лябасти, поскольку обсуждать полученные сведения по телефону было бы безумием. Да, именно с ним. Не с Клео Сурапато. Ведь не Клео, а непосредственно люди Бруно отправляют в Швейцарию наличность в конвертах Индо-Австралийского банка в обход обустроенного пути, причем охраняемого собственной, их же хозяина фирмой «Деловые советы и защита».

Но — с какой целью?

2

Барбара сбросила туфли, пинком откатила табуретку, на которую в сумерках налетела коленкой, зажгла свет. Оторвала ленту, выползшую из факса. Волоча бумажную полосу по ковру, прошла к дивану.

Большая часть ленты — биржевые сводки. Два заказа на статьи из Джакарты. Дальше шло сообщение, подписанное «Крот-18». Судя по индексу, оно было отправлено с края земли. Какой-то сумасшедший передавал из белградской гостиницы «Славия». Каким чудом в тех краях завелись финансовые новости? подумала Барбара, поправляя прядь.

В тексте говорилось:

«Кого касается. Конфиденциально.

Здесь стало известно, что через четыре дня в Швейцарии последует освобождение из-под стражи двух секретных агентов французской таможенной службы Бернара Рюи и Пьера Шульце. Обоих заманили в западню, расставленную в буфете базельского вокзала.

Приманка — список номерных анонимных счетов иностранцев в банках Берна. Швейцарские власти согласились отпустить французов под негласное твердое обещание Парижа не засылать впредь агентов на швейцарскую территорию».

Сведения показались существенными.

За массивной перегородкой, обтянутой такими же обоями, как на стенах, стоял «Мефисто», её компьютер, в память которого Барбара и отправила сообщение.

Скомкала и подожгла факсимильную ленту, прошла с факелом в туалетную и утопила его в сливе. Сняла лосьоном грим, стерла губную помаду.

По потолку обширной комнаты, составлявшей её жилище — сразу спальню, столовую, кухню и гостиную, — водили хоровод отблески рекламы малайского ресторанчика напротив. Надавив на крышку автоматического термоса, Барбара нацедила чаю.

Французская рукопись, брошенная на подлокотнике дивана, старомодно называлась «Записки». Ниже пояснялось ровным, почти ученическим почерком: «одного легионера по имени Бруно Лябасти». Она попыталась представить этого человека с седеющими усами, шрамом на выпуклом подбородке и голубыми глазами молодым, в камуфляжной форме, обвешанным оружием, злым и напористым… Кажется, на выходную форму легионеров вешались красные эполеты с бахромой, а под короткой оливковой курткой навертывался синий широкий кушак?

Барбара рывком поднялась, зашла в ванную, вгляделась в зеркало. Это было честное зеркало, оно отразило её лицо до мельчайшей морщинки, высветило все оттенки на губах, под глазами, на щеках…

Образ Бруно вызвал в памяти лицо другого человека, слегка асимметричное, с сухими губами и голубыми глазами, такими голубыми, какие, казалось, невозможны у человека на земле. Что он тогда плел за кружкой пива в журналистском клубе на двадцать втором этаже бангкокской гостиницы «Дусит Тхани»? К нему цеплялся Гари Шпиндлер из «Бизнес уик», по совместительству работавший и на «Файнэншл таймс». Гари срывал свое никудышное настроение на этом человеке, задавая ехидные вопросы о Ханое и Бангкоке, где этот человек, русский, жил…

— Тебе, Барбара Чунг, тридцать восемь. Запомни! — сказала она отражению в дорогом зеркале, потому и дорогом, что оно не способно было по техническим своим данным лгать относительно чьей-либо внешности.

Русского звали Шемякин, Бэзил Шемякин.

Барбара расширила пальцами глаза, выставила подбородок и басом снисходительно сообщила зеркалу:

— Мое имя Бонд, мадам… Джеймс Бонд.

Шемякин, Бэзил Шемякин. Корреспондент то ли московской, то ли кельнской, то ли ещё какой-то газеты, статей которого никто из его коллег, обретавшихся между Бангкоком, Сингапуром, Джакартой и Манилой, не видел и не читал. Но ведь здесь никто не знал русского языка и не видел восточноевропейских газет. Хорошее прикрытие, верно? Да и вообще, Россия это очень далеко, оттуда, с тамошних холодов, обычно являются одни шпионы и мафиози. Скорее шпион, чем мафиозо, Шемякин жил в Бангкоке, где имел собственную квартиру в престижном кондоминиуме. Он собрался в Джакарту по своим туманным делам, намеревался остановиться в Сингапуре, и Барбара, как дура, обещала ему показать город. Который он определенно хорошо знал.

Надо будет одеть что-то традиционное, может, даже в талию…

Звонок запаздывал, по её расчетам, на четыре дня.

Все-таки Шемякин — скорее всего, русская мафия. Госслужащие — а кто ещё все эти агенты правительственных разведок? — держат себя иначе, их интересует политика. Шемякин сосредотачивался на экономической информации, это было заметно.

Свет лампы высвечивал листки «Записок одного легионера по имени Бруно Лябасти».

Ну, что там?

«…Легионер является получать жалованье в парадном белом кепи при всех обстоятельствах. Даже если, кроме кальсон, на тебе ничего нет. Выкрикиваешь, вытянувшись, имя, звание, срок службы и ссыпаешь монету в кепи. Кругом и — в кабак!

Я — легионер. Пишу записки ради практики в языке, поскольку этот язык теперь мой родной. Правда, я легионер первого года, не имею права вести дневник. Я не имею права делать многое. Но старослужащие, которых в полуроте зовут «старыми горшками» (у них за погонами больше чем по пяти лет и они стали французскими гражданами с французскими именами), пьют шнапс и играют в карты в казарме, спят на посту с открытыми глазами… Но по порядку…

Некий мальчик Дитер Пфлаум, то есть я, из Зеленгофа, на юго-западе Берлина, работал на ферме «Доман», которая поставляла молочные продукты в квартал богачей Дальхелм. Хозяином был Рихард Пагановска, счета вела его жена Лизбет. На ночь из-за бомбардировок все трое прятались в подвале на Кениг-Луиза-штрассе. Туда же заводили наших битюгов Лизу и Ганса, которых мне приходилось запрягать в пять утра. Собачка Полди увязывалась со всеми. Остававшееся не выкупленным к полудню молоко мы сдавали зенитчикам.

Господин Пагановска говорил, что нам беспокоится нечего.

Действительно, главный показатель непобедимости рейха оставался незыблем. Хозяин имел в виду парадный портрет, который можно было увидеть, если заглянуть в окно гостиной любой виллы в квартале Фриденау, где жили наши самые выдающиеся клиенты — правительственные чиновники. Портреты вождя продолжали висеть.

Мы возили молоко также в Кренцберг, пастору Лекшейдту из церкви Мелантхон. Тот с утра играл на органе, чтобы заглушить вой сирен, грохот зениток и рев американских самолетов. Хозяин Пагановска, сгружая для пастора бидон, подпевал «Из самой глубины страждущего сердца взываю». Кстати, я теперь не лютеранин. Перешел в католичество. С испанцами, которых в полуроте треть, и филиппинцами веселее.