Мы, утонувшие - Карстен Йенсен

— Ты забыл заплатить! — крикнул он. — Я запишу тебя в книгу.

* * *

Я рад был уехать из Хобарт-Тауна. Там голову вместо подушки приходилось класть на рундук, несмотря на то что на двери висел замок, и мне не раз довелось отбиваться в темноте от непрошеных гостей.

И я отправился в Гонолулу. Путешествие длилось год. Я нанимался на разные суда, ведь прямых рейсов Хобарт-Таун — Гавайи не существует. По пути я многое повидал, и не раз мне хотелось все бросить и остаться. Если Энтони Фокс был прав, говоря, что в Тихом океане встречаются два типа мужчин, то я, очевидно, принадлежал к первому типу, к тем, кто ищет местечко в тени кокосовой пальмы с видом на голубую лагуну.

Но меня тянуло вперед. Лишь одно было в мыслях: найти Джека Льюиса.

В Гонолулу мне пришлось задержаться на две недели, и, если б не охота на Джека Льюиса, я остался бы там навсегда.

Женщины в красных платьях до пят, с обнаженными плечами, прохаживались, покачивая бедрами. Такую походку в Марстале назвали бы непристойной, но здешние жительницы подчинялись диктату иной, обильной природы.

Воздух был густым от ароматов. Сначала я решил, что мое обоняние, как и прочие чувства, возбуждается при виде этих дам. Но запах исходил от цветов, они росли повсюду: перед домами, в тени деревьев, вдоль дорог. Мне знакомы были лишь жасмин и олеандр.

Вместо джина тут пили американский бренди, я тоже пил бренди под аккомпанемент прибоя, на затененной террасе с видом на оживленную набережную.

Дома в городе были белыми с зелеными ставнями, улицы — прямыми и широкими. Вместо брусчатки — ковер из колотых кораллов под сводами высоких тенистых деревьев с неимоверно густой кроной, не пропускавшей солнечный свет. Мужчины носили одежду цвета самого города: белые пиджаки, жилеты и брюки. Даже парусиновые туфли были белыми. Каждое утро они натирали их мелом. Женщины ходили в цыганских шляпах, украшенных цветами.

Микронезийцы, люди со светлой кожей, питают слабость к татуировкам на лице. Огромное впечатление на меня произвели мужчины с выбритой макушкой, покрытые татуировками от шеи и выше, так что лица были абсолютно синими. Складывалось впечатление, что на плечах вместо головы покоится темное облако, в глубине которого сверкают молнии. Это каждый раз, когда они моргали или переводили взгляд, сверкали белки глаз.

Хобарт-Таун и Гонолулу, лежащие в разных концах Тихого океана, — никогда мне не встречались два столь непохожих города. Но именно в Хобарт-Тауне я впервые услышал о Джеке Льюисе, и теперь мне казалось, что каждый раз, называя его имя, я привношу в окружающий мир частицу грязи этого города. Люди оглядывали меня с откровенным вызовом, давая понять, что мое общество нежеланно.

Один даже плюнул на землю и повернулся ко мне спиной. Мне показалось, что от меня отвернулся весь Гонолулу.

Один американский миссионер с состраданием глянул на меня из-под полей соломенной шляпы и отеческим тоном произнес:

— Вы производите впечатление порядочного юноши. Что общего у вас может быть с этим ужасным человеком?

Я не мог ничего объяснить и промолчал. Он неверно истолковал мое молчание и, решив, что мне есть что скрывать, ушел прочь, качая головой.

Я словно был нечистым.

В итоге мне удалось раздобыть нужную информацию. Прибытие Джека Льюиса ожидалось в течение двух следующих недель. Я заплатил дорогую цену за свой интерес к «Летящему по ветру»: мне пришлось пить бренди в одиночестве.

«Летящий по ветру» бросил якорь в Гонолулу. С берега я наблюдал, как Джека Льюиса везут в шлюпке члены его экипажа, четыре канака, и все — с синими татуировками на лице. Я заметил, что у одного из них не хватает уха.

Я решил, что Джек Льюис никому не доверяет и потому окружил себя туземцами. О чем он мог говорить с этими синелицыми мужчинами? Как нетрудно предположить, ни о чем. У них были свои цели в жизни, у него — свои, и пути их не пересекались. Именно такое общество и предпочитает тот, кому надо сохранить что-то в тайне.

Джек Льюис оказался маленьким сухим человечком, с кожей, обожженной безжалостным экваториальным солнцем и выдубленной пассатами практически до цвета красного дерева. Лицо морщинистое, глаза глубоко посажены, как у старой мартышки. Одет в застиранный хлопковый костюм в полоску, полоски практически выцвели. Лицо показывалось из-под полей соломенной шляпы, лишь когда он откидывал голову, чтобы посмотреть на собеседника. Но уж держался так, словно давал тебе аудиенцию.

На первый взгляд человек он был неприметный. На капитана совсем не похож, скорее на скромного торговца, и все равно вокруг его имени ходили всевозможные слухи. Я на собственном опыте убедился, что одно упоминание об этом человеке превращало тебя в изгоя.

Его люди вытащили шлюпку на берег. Сам он встал рядом на песке, опустив глаза, словно задумавшись. Я подошел и представился. Джек Льюис поднял взгляд. Я посмотрел ему в лицо, но непохоже было, что мое имя всколыхнуло в нем какие-то воспоминания, или, во всяком случае, он этого не показал.

Тогда я назвал имя Энтони Фокса, и он отвернулся.

Его люди выжидающе стояли позади него и, похоже, не прислушивались к разговору.

— Я пришел не за его деньгами, — произнес я, — причина другая.

Он повернулся и посмотрел на меня:

— Все приходят из-за денег. За чем еще ты мог прийти?

— Я ищу одного человека.

Он пристально разглядывал меня своими близко посаженными обезьяньими глазами.

— Мэдсен, — произнес он наконец. — Ты — сын Лауриса Мэдсена.

— Неужели так заметно?

— Это просто. Только родной сын станет искать человека вроде Мэдсена.

— Как это понимать?

Я приблизился на шаг, чувствуя, как во мне растет злость, — злость, смешанная со страхом перед тем, что мне придется выслушать, а когда страх смешан со злостью, результат всегда непредсказуем.

Джек Льюис не двинулся с места. Так и смотрел мне в лицо своими непроницаемыми глазами, и я понял, что этот человек научился властвовать над другими одним только взглядом.

— Послушай-ка, — произнес он. — Ты молод. Ищешь отца. Зачем — мне не понять, но это не мое дело. И мораль меня тоже не интересует. Меня не интересуют добро и зло, и я никого не сужу. Меня интересует лишь, годится ли человек для работы на судне.

— А отец не годился, так?

В моем голосе все еще сквозила ярость. Меня охватило смехотворное чувство оскорбленной гордости за отца. Какой-то преступник смеет его судить?

— Когда я впервые встретил твоего отца, он произвел на меня впечатление человека, который все потерял. Такие люди обычно полезны в моем деле. У них нет иллюзий. Они уцелели, и жизнь научила их тому, что значение в ней имеют только деньги. Хочу тебя спросить, просто из любопытства, можешь не отвечать. Чего он лишился?