Одетта. Восемь историй о любви - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Татьяна, не сдержавшись, пробормотала:

— Лиля, ты… ты это точно?…

— Да, кажется.

— Ты не… напутаешь, не собьешься… взяв наконец карандаш?

— Нет, я все обдумала: напишу без помарок.

Скептически поджав губы, Ольга доверила карандаш Лиле. Расставаясь с ним, она переглянулась с Татьяной; последняя подтвердила, что они, похоже, оплошали.

В последующие дни женщины из барака номер тринадцать каждый раз, когда Лиля уединялась в уголке, чтобы писать, пристально наблюдали за ней: протяжный вдох, взгляд в потолок и выдох, плечи горбятся, закрывая от всех то, что начертано на бумаге.

В среду она, довольная, заявила:

— Я закончила. Кто хочет взять карандаш?

Женщины не смели поднять глаза. Тогда Лиля спокойно проговорила:

— Ладно, я верну его Ольге, подождем до завтра.

Ольга только что-то невнятно пробурчала, когда Лиля спрятала карандаш в ее шевелюре. Любая другая на месте Лили, не такая добрая, зато более искушенная в сложностях человеческой натуры, давно бы заметила, что собравшиеся в бараке женщины поглядывают на нее с ревностью, к которой примешивается крупица ненависти. Как Лиля, которую они держали едва не за дурочку, сумела сделать то, на чем споткнулись другие?!

Истекла еще неделя, в продолжение которой женщинам каждый вечер предоставлялся шанс вновь попытать счастья.

Наконец, уже в следующую среду, в полночь, когда большинство женщин уже спали, Татьяна, устав ворочаться с боку на бок, в тишине добралась до Лилиной койки.

Та улыбалась, глядя в потолок.

— Лиля, умоляю, объясни, что ты там написала?

— Ну хорошо, Татьяна, ты правда хочешь прочитать?

— Да.

Что и как она собиралась читать? Свет уже погасили.

Татьяна скрючилась у окна. За протянувшейся по стеклу паутиной простирался чистый снег, в сиянии луны отсвечивавший голубым. Выворачивая шею, Татьяна сумела разобрать то, что было написано на Лилиных листках.

Лиля подобралась к ней поближе и тоном ребенка, наделавшего глупостей, спросила:

— Ну, что скажешь?

— Лиля, ты гений!

Татьяна обняла ее и расцеловала в пухлые щеки.

Назавтра Татьяна попросила Лилю о двух вещах: разрешить последовать ее примеру и разрешить рассказать всем о том, что та написала.

Лиля потупилась, залилась краской, будто ей преподнесли цветы, и, экая и мекая, выдавила из себя фразу, обозначавшую согласие.

Эпилог

Москва, декабрь 2005 года.

С изложенных выше событий прошло пятьдесят лет.

Человек, написавший эти строки, посетил Россию. Советский режим рухнул, лагеря канули в небытие, а то, что олицетворяло несправедливость, исчезло навсегда. В гостиной французского посольства в Москве я встретил актеров, которые вот уже несколько лет играли в театре мои пьесы.

Среди них оказалась женщина лет шестидесяти, она вдруг порывисто обняла меня — в этом жесте было что-то грубовато беспардонное и вместе с тем уважительное. Ее улыбка лучилась добротой. Невозможно было устоять перед сиянием ее фиалковых глаз… Я отошел вслед за ней к окну особняка, за которым простиралась освещенная Москва.

— Хотите, я покажу вам лучшую книгу на свете?

— А я-то надеялся, что сам когда-нибудь напишу ее, однако вы утверждаете, что уже слишком поздно. Какая жалость! Вы правда уверены в этом? Лучшая книга на свете?

— Да. Даже если другие смогут написать не хуже, эта все равно останется самой прекрасной.

Мы уселись на длинный потертый диван.

Она рассказала мне историю своей матери, ее звали Лиля, и она провела в ГУЛАГе многие годы, рассказала о том, что произошло с другими женщинами, находившимися в лагере вместе с ней, и, наконец, поведала историю книги, которую я вам только что изложил.

— Эта книга досталась мне. Дело в том, что моей матери пришлось первой покинуть тринадцатый барак, и ей удалось вынести тетрадь, зашив ее в юбки. Мама уже умерла, другие тоже. Но мы, дочери тех заключенных, время от времени встречаемся: пьем чай, вспоминаем своих мам и потом перечитываем книгу. Мне доверили хранить ее. Право, не знаю, что с ней будет, когда я умру! Может, ее возьмет какой-нибудь музей? Хотя вряд ли. А между тем это самая прекрасная книга на свете. Книга наших матерей.

Она придвинулась ко мне, будто хотела поцеловать, и пристально посмотрела в глаза.

— Хотите взглянуть на нее?

Мы договорились о встрече.

Я поднялся по бесконечно длинной лестнице, что вела в квартиру, где жила та женщина вместе с сестрой и еще двумя родственницами.

Посреди стола, накрытого к чаю, меня ждала книга — стопка прошитых клееных листков, которые за прошедшие годы сделались совсем ветхими и ломкими.

Меня усадили в старинное кресло с потертыми подлокотниками, и я начал читать лучшую книгу на свете, книгу, написанную заключенными тринадцатого барака, теми, кто отстаивал человеческую свободу в сталинских лагерях, обычными женщинами, которых Сталин счел опасными бунтовщицами. В этой книге каждая из них написала три странички для оставшихся на воле дочерей, которых, быть может, им не суждено было увидеть.

На каждой странице этой удивительной книги был рецепт какого-то домашнего блюда.

Эта книга — запретный труд.

Год назад мне представилась возможность снять фильм. Поскольку пришлось изрядно поработать, чтобы подготовиться к съемкам, освоить язык визуальных образов, кадров, звука, монтажных листов, писать было невозможно. Затем, накануне запуска фильма, мне протянули контракт, согласно которому мне запрещалось кататься на горных лыжах и заниматься прочими рискованными видами спорта; когда я его подписывал, мне дали понять, что хорошо бы отказаться и от литературных занятий, иными словами — не писать, тем более что у меня на это точно не будет времени.

Тут я завелся.

В период, пока шли съемки и монтаж, я в редкие выпадавшие на мою долю свободные часы отрывался от съемочной группы, утром за завтраком, по вечерам в номере отеля, — и записывал эти рассказы, которые уже давно засели у меня в голове. Я вновь, как в отрочестве, испытал радость потаенных писаний: исписанные страницы обретали вкус запретного плода.

Обычно проза ложится в основу фильма. Здесь все вышло наоборот. Мой фильм позволил появиться на свет этим рассказам, а когда я его закончил, то ситуация вновь вывернулась наизнанку: я решил переработать оригинальный сценарий в рассказ.

Фильм называется «Одетта Тульмонд», рассказ тоже. Хотя тот, кто интересуется кинематографом и литературой, тот, кому знакомы особенности этих форм искусства, заметит также отличия, так как я попытался рассказать эту историю на двух языках, используя совершенно различные средства: здесь — слова, там, на экране, — движущиеся образы.