Миражи советского. Очерки современного кино - Антон Долин

Привилегированному семейству есть из-за чего нервничать. Непрошеным гостям предстоит объяснить, откуда в возмутительно уютном доме взялись еда, топливо и одежда. И это только начало. С чердака, как сердитое божество, стучит палкой онемевшая, но не дающая о себе забыть бабушка.

«Праздник», конечно, никакая не комедия. По жанру фильм ближе всего к комедии положений, но смеяться особо не над чем. Напротив, смотреть чем дальше, тем дискомфортней. Дело и не в том, что Красовский якобы смеется над тем, что не должно быть смешным (над блокадой). Смешны люди, живущие в блокадном городе и не замечающие этого. То есть делающие перед самими собой вид, что не замечают: зрелище более жуткое, чем комичное. «Праздник» не пытается исследовать феномен блокады или блокадника — надо сказать, что единственная настоящая жертва трагедии, Маша, выглядит самым схематичным из персонажей. Это картина о том, каково жить и не замечать, что рядом умирают. И почему твоя жизнь, в особенности жизнь благополучная, так или иначе связана с чужой смертью.

Фильм снят с минимальным бюджетом, действие не выходит за пределы трех комнат и кухни домика, где на разумном отдалении от центра города живет семья Воскресенских. Несмотря на изысканную палитру — чуть подцвеченная сепия время от времени кажется черно-белой, Астахов всё-таки виртуоз, — больше всего «Праздник» напоминает театр. Точнее, добротный советский телеспектакль по какой-то не вполне советской комедии, вроде Эрдмана или позднего Маяковского. Если пьеса Красовского впечатляет своей продуманной драматургией в утешительно старомодном духе, то в игре отличных актеров отчетливо видна искусственность, деланность. Кажется, перед нами не фильм и не спектакль, а читка. Будто артисты адаптируются к тексту на ходу, а прожить и прочувствовать его элементарно не успели. Вполне возможно, это слабость «Праздника», но сама ситуация оборачивает ее в преимущество.

Воскресенские делают вид, что их жизнь совершенно нормальна. Они лгут, лукавят, фальшивят так давно, что сами начали себе верить. Причем это касается не только старших, но и циничной Лизы или романтичного Дениса, да и их несчастных гостей, как выяснится, тоже. Двоемыслие — вирус, от которого не так просто излечиться. Актеры Красовского и он сам тоже делают вид. Они рассказывают историю не из времен блокады. На самом деле речь идет о нынешнем празднике, с которым совпадает премьера «Праздника». В этом, а не в воображаемом надругательстве над прошлым и есть подлинная причина возмущения сенаторов и депутатов.

Условные патриоты, консерваторы и государственники не смирятся с той прямолинейной идеей, на которой построен фильм: и в самом суровом аду, если его действие происходит в России, найдутся люди специальных категорий, у которых будут пайки и теплые дома, благополучие и комфорт. Неравенство и несправедливость, счастье за чужой счет, жирование элиты и нищета всех прочих — наш modus vivendi, какой бы год ни был на календаре.

Условные либералы и оппозиционеры, в свою очередь, вряд ли обрадуются тому, что представителями такой элиты в фильме показаны не цэковские чиновники или гэбэшные генералы, а интеллигенция — микробиолог и его семья. Дело не в исторической правдоподобности такой ситуации (сценарий построен так, что не поверить в нее невозможно), а в том, что обвинить бюрократов было бы слишком очевидно и просто. «Праздник» — картина о людях, которые по привычке играют перед самими собой роль коллективной совести нации, эдаких блаженных неумех и растерях, чеховских недотеп, случайно доживших до суровых военных лет. Их трусость, эгоизм и жадность, так понятные по-человечески (и даже простительные), слишком уж легко примерить на себя.

Да, сегодня в России не идет война. Или всё-таки идет, а мы тоже ее не замечаем, ощипывая курицу и нарезая оливье?

В «Празднике», который сделан очень традиционно, есть всего несколько ярких образов, которые организуют вокруг себя пространство фильма. Во-первых, несообразно гигантская елка, верхушка которой не влезает в кадр; кажется, что и сами герои, как в главном новогоднем балете — «Щелкунчике» — вот-вот окажутся анекдотическими игрушками на колоссальной ели. Во-вторых, пистолет, который по чеховской заповеди обязан будет выстрелить. Война, как-никак. Есть и один радикальный прием — неожиданный воздушный налет и выключенное электричество, превращающее прямоугольник экрана в малевическую черную дыру. Несколько секунд ты ждешь, что состоится возмездие за все прегрешения. Но потом свет зажигается, и праздник продолжается. «Мы, дядя Ваня, будем жить».

Безбедная жизнь во время апокалипсиса и есть единственное наказание за мелочность и малодушие, за жареную курицу и советское шампанское.

Как уже было сказано, довольно неуютное зрелище. Любопытно, многие ли захотят после просмотра, как предлагают создатели фильма, за него заплатить. Лично я заплатил.

Дебют 25-летнего Кантемира Балагова, ученика Александра Сокурова из Нальчика, — «Теснота» — стал сенсацией, попав в Канны и вызвав восторги критиков по всему миру. Раздавались и скептические голоса, от «учитель помог» до «новичкам везет». Что ж, вот и опровержение. Второй фильм Балагова, которому сейчас двадцать семь, сделан на другом материале и с другим продюсером, Александром Роднянским, хотя снова по оригинальному сценарию режиссера (соавтор — известный писатель Александр Терехов). И «Дылда» не оставляет сомнений: Балагов — настоящий мастер, природное дарование, самобытный художник, чье существование в российском и теперь уже мировом кино игнорировать невозможно.

Первое, что здесь поражает, — свобода, позволяющая взять изъезженный и без пяти минут опасный материал (Ленинград в первые месяцы после окончания войны, впереди новый 1946 год) и найти абсолютно свежий подход к нему, неожиданный материал и героев. Точнее, героинь. Ия по прозвищу Дылда — долговязая застенчивая блондинка, бывшая зенитчица, после контузии отправленная с фронта домой вместе с трехлетним сыном (как кажется поначалу) Пашкой. Там она работает медсестрой в госпитале, туда к ней возвращается подруга и сослуживица — бойкая рыжая Маша, которая подселяется к Дылде в коммуналку. У Ии и Маши есть общая тайна, связанная с ребенком, да вот только ребенка к возвращению Маши уже нет. Травма его потери — не центр и не эмоциональная кульминация, а только начало пути, завязка сюжета.

В «Тесноте» Балагов уже проявил редкую способность соединять документальное и личностное с выдуманным и сконструированным: действие происходило в его родном Нальчике, но в почти мифические 1990-е, когда режиссер еще был ребенком, и в еврейской общине, к которой он никогда не принадлежал. Этот же дар сполна развернулся в «Дылде». С одной стороны, перед нами допотопные времена, давно ставшие легендой, с тщанием воссозданные на экране: аутентичные одежды, плакаты, даже исторические трамваи. С другой, на экране мы подобного Ленинграда не видели — здесь нет никаких примет советской идеологии, обошлось даже без портретов и бюстов вождей, НКВД упоминается единожды (и так и не появляется), а визит в цитадель высокопоставленных чиновников больше напоминает путешествие во времени — из демократического послевоенного убожества в хоромы высокомерной аристократии с колоннами и просторным садом, где баре выгуливают породистых гончих.