📚 Hub Books: Онлайн-чтение книгКлассикаИвановская горка. Роман о московском холме. - Пётр Георгиевич Паламарчук

Ивановская горка. Роман о московском холме. - Пётр Георгиевич Паламарчук

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+
1 ... 32 33 34 35 36 37 38 39 40 ... 62
Перейти на страницу:
железную решетку или совала в открытую по летней поре створку палкою, «обнаруживая тем», как считал очевидец, «закоренелое свое зверство».

Не многим лучше, впрочем, выказала себя дразнившая заключенную праздношаткая публика. Навряд ли выпередила она хотя полушагом её и в чистоте помышлений: ежели правительство всё-таки сумело переступить сословные перегородки для примерного наказания представительницы одного из древнейших родов империи, известного задолго до той поры, как предки Екатерины получили единое понятие о самом существовании русском, — людская молва горазда была лишь на сложение грязных баек, приписывая Дарье Салтыковой в прошлом людоедство и даже лакомство зажаренными девичьими грудями; в настоящем связь с караульным солдатом, от которого узница якобы сподобилась как-то по шестому десятку зачать и родить, — а с течением времени последыши той черни запросто почитали и всякого помещика осьмнадцатого столетия неким видоизменением Салтычихи.

Промысел же, чьему непосредственному попечению преданы были в приговоре тело с душою преступницы, рассудил на свой лад: после смерти в бездетстве одного настоящего сына и единственного внука от второго — всё это приключилось ещё на земном её веку — ветвь рода, опороченная ею, совершенно пересеклась. На Донском кладбище до наших дней стоит как бы в назидание потомству Салтычихин памятник, а в языке московском бытует и само позорное прозвище, что поныне служит наиболее, пожалуй, достойным воздаянием.

7

Одновременно с приговорённой к безродности душегубихой в Иоанновой обители жила и другая питомица елизаветинского века и самая, наверное, известная из её пасельниц. Но навряд ли сама Елизавета Петровна, за год до кончины своей определившая этот монастырь для призрения вдов и сирот знатных и заслуженных людей, могла предузнать, что главною сиротою сделается собственная её дочерь...

Ещё в первой молодости цесарева Елисавета едва было не обвенчалась с гвардейским прапорщиком, красавцем и умницею Алексеем Шубиным. Она даже писала своему избраннику стихи — чуть ли не первые принадлежащие женщине рифмы в отечественной словесности; но в строгие годы Анны Иоанновны сердечное увлечение стоило бойкому офицеру долгой прогулки совсем на другой край страны — в Камчатку, где вместо Елисаветы его без спроса оженили на камчадалке. Даже по восшествии бывшей аматерши на всероссийский престол нарочный чиновник сумел отыскать тайного узника лишь на другой год; после возвращения в Петербург «за невинное претерпение» Шубин был сразу произведён в генерал-майоры и пожалован богатыми вотчинами. Однако путешествие кругом полусвета основательно переменило взгляды былого ветреника, сделавшегося взамен прилежным богомольцем, убегающим светских сует, и год спустя он выпросился в отставку, отправившись в пожалованное ему село Работки на Волге, где впоследствии и окончил дни свои в мире.

В законный же брак с императрицею (оставшийся, впрочем, не объявленным с подобающим торжеством) одновременно с отъездом Шубина в свою новую вотчину — вступил его счастливый преемник и тёзка казак Алексей Розум, благозвучия ради переименованный в Разумовского. Плодом этого сокровенного союза и стала «княжна Тараканова», чье имя и слава незаконно обобраны «побродяжкой, всклепавшей на себя» звание дочери Елизаветы и заодно уж, чтоб мало не показалось, сводной сестры Пугачёва. Тараканьи поползновения шустрой самозванки, бывшей семью годами моложе своего прообраза, закончились зато в Петропавловской крепости целым десятилетием ранее появления подлинной великой княжны в стенах московского Иоанна Постного. Кстати сказать, невместную фамилию Таракановой ни та, ни другая вообще никогда не употребляли, и возникновение её в этой связи, несмотря на более или менее удачные потуги разъяснений, остается доселе загадочным, ибо лукавый сочинитель, будто заправский рыжий прусак, успел юркнуть подальше от света в одну из подпольных каверн истории.

Мельников-Печерский, в основном тоже посвятивший внимание своё похождениям лжецесаревы, сообщает мимоходом о предании, что настоящая царская дочь, привезённая как будто бы из-за границы, где она прожила в безвестности до сорокалетия, имела свидание с глазу на глаз с Екатериной Второй, после чего «безпрекословно согласилась удалиться от света в таинственное уединение, чтобы не сделаться орудием в руках честолюбцев и не быть невинною виновницей государственных потрясений».

До пострижения она носила многозначащее имя Августы в честь первой христианской мученицы на троне римских кесарей — жены императора Максимина, обезглавленной собственным супругом-язычником. После же принятия монашества сделалась Досифеею, хотя такая святая в календаре и не значится — по стародавнему обычаю давать некоторым инокиням ангелов-хранителей противоположного пола.

Досифея поселилась в одноэтажной каменной келье из двух сводчатых комнаток, примыкавшей к восточной части монастырской ограды, с окнами, обращёнными внутрь двора; в клировые ведомости имя её внесено не было. Общались с ней лишь сама игуменья, духовник и особо назначенный причетник, совершавший с духовным отцом Досифеи отдельную службу в надвратной Казанской церкви под колокольнею, куда вёл из её палатки крытый переход.

Первые годы новая насельница была пуглива, постоянно чего-то опасалась — да и что говорить, не без причин. С летами она со своим положением свыклась, как оно и водится обычно у наших женщин; занялась рукоделием, а вырученные от продажи деньги, вкупе с поступавшими от не названных покровителей дарами, раздавала через келейницу бедным или на построение храмов.

В начале следующего века посещать её стали чаще, причем теперь приходить не возбранялось не только знатным гостям или управляющему епархией митрополиту Платону, известному учёному и проповеднику, но и вовсе простому люду, полюбившему тихую заточенницу.

Так в 1800 году у неё и появились двое братьев, детей чиновника из Ярославской губернии Путилова — четырнадцатилетний Иона с восемнадцатилетним Тимофеем. Последний полвека спустя вспоминал, что не раз видел в её келье акварельный портрет матери — императрицы Елизаветы Петровны. Досифея сдружилась с ними и познакомила с известными ей старцами Новоспасского монастыря, которые в свой черёд поддерживали связь с прославленным молдавским просветителем Паисием Величковским. В итоге Тимофей сделался под именем Моисея основателем знаменитого впоследствии Оптинского скита, куда за наукой целое столетие отправлялись затем русские писатели — Гоголь, Толстой, Достоевский, Леонтьев, Соловьев и другие; а Иона — игуменом Исайей Саровским. С полюбившимися ей юношами она продолжала вести переписку, благодаря чему нам оставлена единственная возможность услышать подлинный голос этой таинственной женщины. На их послание, в котором, по-видимому, сообщалось, что в своих поисках истины братья обрели наконец наставника, однако смущены его крайним немногословием, Досифея отвечает: «На путь правый указует идущим не скитающийся в мiрской прелести, ищущий спокойствия телесного, переходя из града в другой; а старец, хотя в раздранном рубище и хладный телом, но тёплый верою и, безмолвствуя языком в мiре, отверст устами в обители внутренней, — затворивший уста, как бы дверь хижины тёплой от охлаждения и дабы не вошёл тать

1 ... 32 33 34 35 36 37 38 39 40 ... 62
Перейти на страницу:

Комментарии

Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!

Никто еще не прокомментировал. Хотите быть первым, кто выскажется?