Дети Солнцевых - Елизавета Кондрашова

— К доске и передник долой! — крикнула мадам Якунина, взяв Варю за плечо, повернув ее и ловко развязав и стащив с нее передник. — К доске, негодная девочка!

Варя посмотрела широко открытыми глазами на мадам Якунину, на весь класс и, побледнев, не двинулась с места.

— К доске, тебе говорят!

Мадам Якунина повернула Варю и слегка толкнула ее по направлению к доске.

— Это не она! — послышался с задней скамейки робкий голос в защиту Вари.

— Не она! Не она! — подхватили несколько других голосов смелее.

— Не она! Солнцева не разливала! Неправда! Не она! — загудели десятки маленьких детских голосов уже совсем смело.

— Молча-ать! — крикнула мадам Якунина, захлопав по пюпитру линейкой, попавшейся ей под руку.

Дети не унимались. Голоса их слились в неопределенный гул, и нельзя было разобрать, чего они хотят.

— Встать! — крикнула мадам Якунина еще громче. — Молчать! Тише! Ш-ш-ш-ш!..

Бунина, стоя у кафедры, продолжала рыдать.

Дети смолкли не сразу. С минуту еще слышался беспокойный шепот, движение и шарканье ног становившихся между пюпитров и скамеек детей, потом наступила тишина, но ненадолго. Не успела мадам Якунина открыть рот, как откуда-то опять послышался один взволнованный голосок, потом, как и в первый раз, но скорее и решительнее, к нему присоединились несколько голосов, и еще, и еще, все громче, дружнее и сильнее неслось по классу:

— Не она! Не она!

— Нюта! — вызвала мадам Якунина, зажимая уши и стараясь перекричать детей. — Сейчас же замолчите! Все останетесь без родных!

Послышался глухой ропот. Здесь, тут и там зашикали. Несколько отдельных упрямых голосков еще раз крикнули: «Не она!» На них зашикали со всех сторон. Тогда раздался один только голос… Опять зашикали, и затем наступила тишина.

— Нюта, что там такое? Чего вы хотите? — строго спросила Елена Антоновна Нюту Боровскую, считавшуюся лучшей в классе по поведению.

— Солнцева говорит, что чернила разлила не она, что это уже было, когда мы вошли, что она только помогала Тимен вытирать в ее пюпитре, — уклончиво ответила девочка.

— Не Солнцева? Что ж она не скажет? Дурочка! — сказала вдруг мягким голосом Елена Антоновна, покачивая головой.

— Это правда, не она. Она только дала мне свою бумагу и помогала вытирать, — вмешалась ободренная Верочка.

— Солнцева! Поди сюда! Надевай скорее и садись на свое место, — мадам Якунина бросила Варе передник. — Чего же ты молчала, глупенькая? Ведь ни я, ни Глашенька, мы не можем догадываться. Надо было тотчас же сказать: «Это не я». Кажется, не трудно! И язык у тебя есть, насколько мне известно, — продолжала ласково и улыбаясь Елена Антоновна. — Да что это у тебя на руках? Ступай скорее, вымой руки и возвращайся. Ну, живей!

— Садиться! Садиться! — обратилась она к классу. — Готовить тетради и книги. Скорей! Скорей! Сейчас учитель войдет.

И похлопывая линейкой по ладони, мадам Якунина стала переходить от одной скамейки к другой и шутливо заговаривать с детьми, лица которых казались ей или серьезными, или недовольными.

Наконец она прошла к кафедре.

— Она не виновата, ma chère, — сказала Елена Антоновна мягким, певучим голосом, дотронувшись рукой до талии пепиньерки и, заглянув мельком в ее раскрасневшееся, заплаканное лицо, повернулась опять к классу.

Бунина подняла на мадам Якунину глаза, закусила губу и, удерживая слезы, казалось, собиралась что-то сказать.

— Через две минуты он войдет, — добавила мадам Якунина с озабоченным видом и, уходя, обернулась к Буниной и приветливо кивнула ей головой.

Успокоенная и довольная собой, Елена Антоновна поспешно вышла из класса, чтобы позвать классного солдата и приказать ему привести в порядок залитый чернилами пол и конторку.

Скоро начался урок, и все пошло обычным порядком.

У Вари, которая встала раньше обычного и не проронила ни слезинки, когда по милости своего врага была наказана и стойко вынесла незаслуженное наказание, разболелась голова.

За обедом она сидела со скучными глазами, горящими ушами и ничего не ела.

— Отчего ты не кушаешь? — спросила Елена Антоновна, подходя к Варе и наклоняясь над ней.

— Мне не хочется! — ответила коротко Варя, подняв на нее глаза и краснея. — У меня голова болит.

Елена Антоновна с жалостью посмотрела на нее, покачала головой, подошла к своему прибору, взяла одну из трех тарелок своего «дамского обеда» и, вернувшись к Варе, поставила перед ней пирожок с вареньем, называемый «розан».

Варя привстала, сделала реверанс и, зная от подруг, что Елена Антоновна отдавала часть своего обеда только в особенных случаях и только своим «любимицам», к которым она никак не могла себя причислить, в недоумении посмотрела на розан с тремя ягодками малинового варенья, симметрично расположенными между загнутых кверху подрумяненных листов из теста. Посмотрела, но не тронула его.

— Эге! Стыдно стало! Она всегда так. Ведь она добрая, ужасно добрая! Накажет несправедливо, а потом и ластится. Солнцева, ешь! Вкусно! На нее нельзя сердиться, право… — зашептала над самым ухом Вари маленькая, востроглазая, с поднятым кверху носиком, соседка с левой стороны.

Варя тронула пальцем тарелку и, не глядя на говорившую, подвинула к ней пирожок, прошептав:

— Хочешь?

— Merci [87], а ты сама? — спросила вполголоса девочка.

— Не хочу… Возьми пополам с Нютой, — добавила Варя, лениво подняв глаза на соседку с другой стороны.

Девочка разрезала розан, разделила пополам и одну ягодку, протянула Нюте тарелку и сказала:

— Ровно, ровно! Бери, какую хочешь.

Елена Антоновна все видела, но делала вид, что не смотрит в сторону Вари. Она видела, что девочка не стала есть пирожок, видела ее печальное лицо, будто потухшие глаза, усталые движения, и ей вдруг представилась Варя такой, как она первый раз явилась в класс: красивая, длиннокудрая, грациозная маленькая девочка с блестящими весельем глазами, с розовыми щечками и доверчивым, беззаботным видом ребенка, который воображает, что весь Божий мир создан ему на радость.

И ей стало жаль Варю, которую приходилось наказывать или видеть наказанной почти каждый день. «Что же делать? Нельзя, ведь им только позволь, на голову сядут!» — успокаивала себя Елена Антоновна и старалась не думать о личике, поразившем ее своим жалким выражением.

Она беспрестанно вставала со своего места, подходила то к одной воспитаннице, то к другой, но помимо своей воли продолжала думать о Варе весь день. Она чувствовала в своей душе какую-то особенную жалость к ней, и когда уже после четырех часов собралась на время рекреации к себе в комнату, она подошла к Варе.