Сон негра - Даниил Юрьевич Гольдин

голову на бумажках писать слова: поэзия – зачем она?

Зачем слова, когда все так красиво в мире и связано. И куда ни посмотри – везде найдется прекрасное. И как глупо марать красоту словами!

Я мотнул головой, подзывая Дубровского. Он еще настороженно слез с валуна, но автомат убрал. Я повернулся к нему спиной и зашагал в папоротниковую чащу по мягкому мху. Он постоял немного нерешительно, но быстро догнал меня, пристроился рядом. Косится. Чую: что-то сказать хочет. И даже точно знаю, когда начнет. Нить от него идет ко мне, я чувствую, как бурлит в нем котел любопытства. Вот-вот прорвется, но пока себя держит, старается.

Я посмотрел на него, и спокойствие передал, ободряюще ему улыбнулся: пусть говорит человек, пусть.

А он тревожится, не понимает, но молчит. В глаза мне заглянул на миг, вздрогнул и отвел свои подальше. Что-то напугало его там.

Мы углубились в чащу. Лианы опутали стволы, тут и там на них причудливые несимметричные цветы распустились. У лиан своя паутина, у меня своя. Идти нам не так уж долго. Сейчас только заговорит Дубровский – и сразу почти придем, куда бы ни шли.

Я лианы раздвигаю руками, а козлоногий путается. Копыта ему мешают, автомат свой зачем-то тащит. Поможет тебе разве, когда там, впереди, нас такое ждет? Глупенький.

Ну да пусть тащит, раз нравится. Хочется ему себя ощущать в безопасности. Хотя что тут опасного? Такой лес красивый, а мы на подвиг идем. Сам же сказал, что взрывать основы, а теперь пыхтит, потеет. От него страхом пахнет – даже нюхать не надо, чтобы учуять.

– Что с тобой сделалось? – наконец, спрашивает.

Улыбаюсь ему, а он отводит сразу глаза. Быстрым таким движением, будто я ему крест показал или вскрытую язву.

– Не делай так, – ворчит мрачно в свою рыжую бороду.

А лианы его за железку цепляют. Ну намекают же прямо: не нужна, не поможет. Что тебе, разве лес хоть раз плохо советовал? А еще местный житель. Обычаев не знает, в лесу как чужой. Ощетинился своим автоматов, будто вокруг все еще стадо свиней. Вон в птичек гранату кинул. Выдумают же люди иногда себе трудности. А этот и не человек даже вроде, полузверь. Ему вдвойне стыдно должно быть за такие замашки.

– Не делай, говорю! – и снова от моего лица свой взгляд отводит.

Нервный какой.

Я чуть вперед вышел, чтобы он моих черно-белых глаз не мог видеть. Боится моих глаз, ну а что я сделаю, если они дрожат? Бегают туда-сюда. Тик-так, тик-так, это я свою паутинку простукиваю. Где белка пробежит, где жизнь зарождается между зайцами, а где Пташка на ветке сидит, наблюдает за нами и тоже тик-так глазками…

Но вот и пришли. Коль мне ветер напел вольных песен напев об этом местечке, то вот оно.

Каменная пирамида, стены уже сдают перед напором тугих извивающихся корней. На каждом ярусе деревья растут и гигантские папоротники. Корни стекают до земли уступами. Лианы всех вместе связывают, и пирамида уже горой кажется.

Вижу шесть ярусов. Первый – могучий, из земли прорастает на несколько этажей вверх. Самый массивный. На нем надстройки все меньше и меньше. Темный коричневый камень. Старый, как сам этот лес – чувствую. А, может, и старше леса.

Нам войти надо. Там и цель будет. Что ищем, то и найдем. Правда, мой козлоногий друг? Он тоже чует. Да и специально меня ведь сюда привел. И все в глубине души своей знает, что дальше будет. Ему и птицы это рассказать успели, пока он не начал гранатами швыряться.

– Что с тобой, а? – сухо блеет, а голос дрожит, сдает его с потрохами. – Че ты весь белый, Шайтан?

Я белый? Ну, белый. А что мне, черным быть? Могу быть и черным, только сейчас белый. Можно иногда человеку побыть идеальным? Смотрю на руки свои: ни изъяна на коже. Трогаю нос – целый, трогаю волосы – а там венок остался. Красивый, должно быть, венок. Плащ свой потертый осматриваю, но и он как будто почистился от вековой пыли, кожа лоснится, смазанная солнечной нугой.

В этом лесу все чистое. Каждый вдох чистый. Хорошо мне дышать в лесу. Папоротники пахнут терпко, сухо. Какие на ощупь, так и пахнут. Только листья, жаль, высоко, а так бы потрогал приветливый папоротник, убедился, что он такой именно, как обещает запах.

Пока идем вдоль стены, глажу рукой темный, солнцем нагретый камень. Идем – вход ищем. А камень шершавый, весь в трещинах и щербинах, будто вода его долго точила. Могли бы спросить у тебя путь, старый камень, но не станем: и так знаем, что прямо. Не налево, не направо, а вот сюда, прямо в арку. По третьему пути.

Перед входом во мху тонут растрескавшиеся буквы. Вот «с», кажется. С добрый пуд одна эта буква весит. Вот «у», расколота напополам. От остальных только осколки из мха скалятся. Красиво кушает время, воспитанно.

Поднимаю голову: над аркой остатки надписи: «Мо…мент Ру… …ши». И правда, рушить мы многое будем.

– Ну, долго молчать? – слышу в его голосе раздражение. И досаду, и любопытство.

Но страх это все заглушает. Может, его здесь оставить? Да нет. Знаю ведь, зачем он нужен. Обманывать историю – дело гиблое. А нам как раз прямо.

Руку к нему протягиваю и смотрю в арку, чтобы он моих глаз не видел. Он мне послушно так достает свою светозарную палочку и отдает. Я все не убираю руку. И еще дает одну. Не убираю.

Сопит, вздыхает.

– Да что те надо, Шайтан? Отвяжись!

Поворачиваю голову к нему и смотрю пристально, специально в глаза. Свободную ладонь перед его лицом раскрываю веером.

Он оскалился. Шерсть встала дыбом. Даже его гигантский член почти до обычных размеров съежился. Человек отвернулся, не глядит на меня. И дрожью колотится. Вытащил две гранаты из своей разгрузки, хотел что-то сказать, но просто сунул мне и отступил на пару шагов.

Гранаты и одну палочку я просто в карман плаща бросил: скоро понадобится.

Пойдем со мной, козлик. Палочку надломил – она красным замерцала. Хороший цвет, нам подойдет. Мы красно делать тут будем.

Шагнул внутрь. А там коридор узкий и мрак сразу, стены из обтесанных глыб сложены. Везде, куда слабый свет падает – резьба, барельефы. Сначала сколотые, стершиеся, не разобрать, но чем дальше, тем четче. Сохраннее, яснее. Мы вглубь идем, а время пятится, и сквозь стены сочится мерный утробный рык: вдох – выдох, дышит вместе с каменной