Метро 2034 - Дмитрий Глуховский

В этом месте Гомер оторвал взгляд от букв и невидящеуставился в пространство. Кабель перерезан, допустим. Почему же тогда невозвратились на Севастопольскую?

«Хуже. Пока проявится — проходит неделя. А вдруг больше?Потом до смерти — еще неделя-две. Неизвестно, кто болен, кто здоров. Ничего непомогает. Лекарства нет. Смертность сто процентов». День спустя связист сделалеще одну запись, уже знакомую Гомеру: «На Тульской хаос. Выхода в метро нет,Ганза блокирует. Домой нельзя», а через страницу продолжил: «Здоровые стрелялив больных, особенно агрессивных. Сделали загон для зараженных… Сопротивляются,просятся наружу», и после коротко, страшно: «Грызут друг друга…».

Связист тоже был перепуган, но железная дисциплина в отрядемешала страху перерасти в панику. Даже в очаге эпидемии смертельной лихорадкисевастопольская бригада оставалась севастопольской бригадой… «Взяли ситуациюпод контроль, станцию оцепили, назначили коменданта», — читал Гомер. «Наши всев порядке, но слишком мало времени прошло».

Поисковый отряд, отправленный с Севастопольской,благополучно достиг Тульской — и, конечно, тоже застрял на ней. «Принялирешение задержаться здесь, пока не пройдет инкубационный период, чтобы неподвергать опасности… Или навсегда», — обреченно писал связист. «Положениебезвыходное. Помощи ждать неоткуда. Запросив Севастопольскую, приговорим своихже. Остается терпеть… Сколько?»

Значит, таинственный дозор у гермоворот на Тульской былвыставлен севастопольцами? Их голоса неслучайно показались Гомеру знакомыми:дежурство несли люди, с которыми за несколько дней до того он оборонял отупырей чертановское направление! Добровольно отказавшись от возвращения, онинадеялись уберечь от заражения родную станцию…

«Чаще всего от человека к человеку, но, видно, есть и ввоздухе. У кого-то вроде бы иммунитет.

Началось пару недель назад, многие не заболели… Но мертвыхвсе больше. Живем в морге», — строчил связист. «Кто подохнет следующим?» —вдруг срывался он в истерический визг. Брал себя в руки и продолжал ровно: «Надочто-то делать. Предупредить. Хочу пойти добровольцем. Не до Севастопольской —найти место, где поврежден кабель. Дозвониться, надо дозвониться».

Прошли еще сутки, заполненные невидимой борьбой с командиромкаравана, неслышными спорами с другими бойцами и растущим отчаянием. Все то,что связист старался донести до них, он, собравшись, излагал в своем дневнике.«Не понимают, как это выглядит с Севастопольской! Уже неделю как в блокаде.Вышлют новую тройку, которая тоже не сможет вернуться. Потом отправят большуюштурмовую бригаду. Объявят мобилизацию. Все, кто придет на Тульскую, в зонериска. Кто-то заразится, сбежит домой. Все, конец. Надо предотвратить штурм! Непонимают…»

Еще одна попытка достучаться до начальства — бесплодная, каки все предыдущие…«Не отпускают… Сошли с ума. Если не я, то кто? Надо бежать».

«Сделал вид, что успокоился, что согласен ждать, —телеграфировал он через день. — Вышел на дежурство к гермозатворам. Крикнул,что найду обрыв кабеля, побежал. Выстрелили мне в спину. Застряла пуля».

Гомер перелистнул.

«Не для себя. Для Наташи, для Сережки. Сам и не думалспастись. Пусть они живут. Сережка чтобы…», — тут перо прыгало в ослабшей руке;может быть, он добавил это уже позднее, потому что кончилось место или потомучто уже было все равно, куда писать. Потом нарушенная хронологиявосстанавливалась: «Через Нагорную пропустили, спасибо. Сил больше нет. Иду,иду. Обморок. Сколько проспал? Не знаю. В легком кровь? От пули или заболел?Не…», — кривая букв распрямлялась в скользящую линию как энцефалограммаумирающего. Но потом он все-таки приходил в себя и заканчивал: «…не могу найтиповреждение».

«Нахимовский. Дошел. Знаю, где телефон. Буду предупредить…что нельзя! Спасти… Жена скучаю», — все более бессвязно вместе с алымисгустками выплескивал он на бумагу. «Дозвонился. Услышали? Скоро умру. Странно.Усну. Патронов нет. Хочу уснуть раньше, чем эти… Стоят вокруг, ждут. Я ещеживой, уйди».

Финал дневника был, кажется, заготовлен заранее, вписанторжественным прямым почерком: призыв не штурмовать Тульскую и имя того, ктоотдал свою жизнь, чтобы этого не произошло.

Но Гомер чувствовал: последним, что успел вывести связистперед тем, как его сигнал угас навсегда, было: «Я еще живой, уйди».

* * *

Двух жмущихся к огню людей облепила тяжелая тишина. Гомербольше не пытался растормошить девчонку. Молча ворошил палкой золу в костре,где трудно, как еретик, умирал промокший блокнот, и пережидал бурю, бушевавшуюу него внутри.

Судьба насмехалась над ним. Как он стремился разгадать тайнуТульской! Как гордился, обнаружив дневник, и кичился тем, что в одиночкуприблизился к тому, чтобы распутать все узлы в этой истории… И что же? Теперь,когда ответ на все вопросы был у него в руках, он проклинал себя за своелюбопытство.

Да, он дышал через респиратор, когда подобрал дневник наНахимовском, и сейчас он тоже был в костюме полной защиты. Но ведь никто не знал,как именно передается болезнь!

Каким он был дураком, когда стращал себя тем, что емуосталось не так уж много! Да, это его подгоняло, помогало побороть лень ипреодолеть страх. Но смерть своевольна и не любит тех, кто пытается ейпомыкать. И вот дневник назначал ему уже определенный срок: несколько недель отдня заражения до гибели. Пусть даже целый месяц! Как много ему нужно былоуспеть за эти жалкие тридцать дней…

Что делать? Признаться своим спутникам, что болен, и уйтиподыхать на Коломенскую — не от хвори, так от голода и облучения? Но еслистрашную болезнь уже вынашивает он, то и Хантер, и девушка, с которыми он делилвоздух, наверняка уже заражены. Особенно бригадир — у Тульской он говорил сдозорными из оцепления, подойдя к ним совсем близко.

Или понадеяться на то, что болезнь минует его, затаиться ивыжидать? Разумеется, не просто так, а чтобы продолжить путешествие с Хантером.Чтобы подхвативший старика вихрь событий не отпускал его, и он мог продолжатьчерпать в них вдохновение.

Ведь если, распечатав проклятый дневник, Николай Иванович,престарелый, бесполезный и бездарный житель Севастопольской, бывший помощникмашиниста, придавленная притяжением к земле гусеница, умирал, то Гомер,летописец и мифотворец, яркой бабочкой-однодневкой только появлялся на свет.Быть может, ему была ниспослана трагедия, достойная пера великих, и теперь лишьот него зависело, сможет ли он воплотить ее на бумаге в те тридцать дней,которые были ему на это отведены.