Проклятые - Чак Паланик

Я полжизни разъезжала на таких авто и знаю, что и как. Я делаю шаг, потом еще один, и еще, а шофер без слов открывает заднюю дверь и отступает, чтобы я вошла. Он слегка кланяется и салютует мне краешком планшета. Как только моя юбка-шорты прочно устраивается на сиденье, шофер закрывает дверцу с хлопком — этаким солидным стуком качественной американской «наземной яхты».

За массивной дверью я перестаю слышать живой мир снаружи. Окна затемнены, и меня словно коконом окутывают черная кожа сидений, пропахшая средством для ухода, прохладный кондиционированный воздух, мягкий блеск туманного стекла и латунной отделки. Звуки доносятся только из-за старомодной перегородки между передними и задними сиденьями.

За ароматом кожи улавливается другой запах, более слабый — будто в этой машине недавно очистили и съели вареное яйцо. Слабый запах то ли серы, то ли метана. А еще пахнет поп-корном… Поп-корном и карамелью, шариками из попкорна. Окошечко в перегородке закрыто, но я слышу, как водитель садится и щелкает застежкой ремня безопасности.

Двигатель заводится, автомобиль медленно и лениво трогается с места. Спустя какое-то время передок машины задирается вверх. Чувство такое же, как на первой горке аттракциона или на сложной взлетной полосе в маленьком альпийском аэропорту в Локарно.

Обитая и обтянутая тканью кожаная утроба — заднее сиденье «линкольна». Каждый раз, оказавшись в таком месте, проверьте, не направляетесь ли вы в Гадес. В карманчике для журналов — обычный набор кинематографической ерунды, включая «Холливуд репортер», «Вэрайети» и «Вэнити фэйр» с моей мамой — на обложке она широко улыбается, а внутри плетет всякую чушь про Гайю, Мать-Землю. Маму отфотошопили почти до неузнаваемости.

И да, родители много раз говорили мне о силе контекста и Марселе Дюшампе[24], о том, что даже писсуар становится искусством, если повесить его на стену шикарной галереи. И практически каждый сойдет за кинозвезду, если поместить его физиономию на обложку «Вэнити фэйр». Но именно поэтому я так, так благодарна, что меня отправили в послежизнь на «линкольне», а не на автобусе, барже или еще каком-то транспорте для массовой перевозки потного скота. Снова спасибо, Сатана.

Крутой подъем и растущая сила тяжести вдавливают меня в кожаную обивку. Окошечко в перегородке шофера отъезжает, и я вижу в зеркале заднего вида его солнечные очки. Водитель говорит со мной через отражение:

― Если можно поинтересоваться… вы, случайно, не родственница кинопродюсера Антонио Спенсера?

На его лице мне виден лишь рот; улыбка растягивается в зловещую ухмылку.

Я достаю «Вэнити фэйр» и подношу к лицу.

― Похожа? В отличие от мамы у меня есть поры.

Меня ужасно клонит в сон. Увы, я уже знаю, к чему он завел этот разговор. Шофер говорит:

― Я и сам иногда пишу сценарии.

Да, конечно, я знала об этом предстоящем откровении с того момента, как впервые увидела автомобиль. Каждого шофера зовут Джордж, и у каждого шофера в Калифорнии есть сценарий, который он готов тебе впихнуть. Еще в четыре года — когда я вернулась домой с Хэллоуина с целой наволочкой втюханных мне сценариев — я научилась справляться с этой неловкой ситуацией. Как говорил мой отец: «Сейчас мы не ищем новые проекты…» Что значит: «А не понес бы ты свою писульку какому-нибудь другому богатому придурку». И все же, несмотря на то, что все детство я училась вежливо и по-доброму ставить крест на надеждах и мечтах условно одаренных и серьезно настроенных юных талантов — или потому, что я очень устала, или потому, что понимаю: вечная послежизнь покажется еще более долгой, если нельзя будет развлечься хоть второсортным чтивом — я говорю:

― Конечно. Дайте мне готовую рукопись, почитаю.

Я постепенно задремываю, сжимая в руках журнал «Вэнити фэйр» с лицом мамы на обложке, и тут чувствую, что передок автомобиля больше не взбирается на небо. Он выровнялся. Мы, будто перевалив через гору, начинаем клониться вниз, медленно и страшно.

Водитель смотрит в зеркало заднего вида, все еще ухмыляясь.

― Вам, пожалуй, стоит пристегнуться, мисс Спенсер.

Тут я выпускаю журнал, и он падает сквозь окошечко в перегородке, его приплющивает к ветровому стеклу.

― И еще, — говорит шофер. — Когда мы приедем на место, не трогайте прутья клетки. Они очень грязные.

Машина срывается вниз, ныряет, падает с невозможной быстротой, все ускоряясь в своем полете. Я сонно застегиваю ремень безопасности.

Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Истории, рассказанные во втором лице, по своей сути напоминают молитвы. «Да святится имя Твое… Да будет воля Твоя…» Ты только не воображай, что я тебе молюсь. Ничего личного, но просто я не сатанистка. Правда, как бы ни старались мои родители, я и не светская гуманистка. Раз уж я нахожусь в послежизни, то не могу быть убежденной атеисткой или агностиком. В настоящий момент я не уверена, во что я верю. Я совершенно не собираюсь объявлять о своей приверженности какой-либо системе верований, потому что сейчас мне кажется, будто я ошибалась насчет всего, что до сих пор считала реальным.

Честно говоря, я даже не знаю, кто я.

Как сказал бы вам мой отец: «Если не знаешь, что будет дальше, хорошенько присмотрись к тому, что уже было». В смысле, если захочешь, прошлое подскажет будущему, что делать. То есть пора мне пойти обратно по собственным следам. Так что я бросаю работу в телемаркетинге и отправляюсь в путь в своих верных мокасинах, с новыми шпильками под мышкой. Надо мной летают черные мухи и жужжат густыми тучами черного дыма. Море Насекомых кипит вечно голодным хаосом, его мерцающая радужная поверхность тянется до горизонта. Колкие холмы обрезков ногтей растут и осыпаются царапучими лавинами. Под ногами хрустит Долина Битого Стекла. Растекается ядовитый Великий Океан Пролитой Спермы, постепенно поглощая весь адский пейзаж.

И да, я понимаю, что я тринадцатилетняя мертвая девочка, которая только сейчас начала осознавать, как тяжело ей доверять людям. Впрочем, лучше бы мне быть сиротой из какой-нибудь страны восточного блока, заброшенной и одинокой в собственном горе, никому не нужной, безо всякой надежды на спасение. Тогда я быстро сама бы стала безразличной к своим ужасным обстоятельствам. Или, как говорила мне мама: «Нудишь, нудишь… Заткнись, Мэдисон!»

Я к тому, что я построила всю свою личность на уме. Другие девочки, в основном всякие мисс Шлюхи ван дер Шлюхсон, выбрали привлекательную внешность. Очевидное решение, когда ты молода. Как говорила моя мама, в мае любой сад хорош. В смысле, в молодости все мы более или менее привлекательны. Соперничать с остальными своей физической привлекательностью — стандартный выбор. Другие девочки, те, кто обречен жить с крючковатым носом или дурной кожей, вынуждены культивировать в себе комичность. Третьи становятся спортсменками, анорексичками или ипохондричками. Многие выбирают горькую, одинокую пожизненную дорогу мисс Злюки фон Злючкинс, вооружившись злобным и острым язычком. Еще можно стать бойким и веселым политиком, школьной активисткой. Или вообразить себя мрачной поэтессой, вчитываться в собственные интимные стихи, пропускать через себя тоскливую мировую скорбь Сильвии Плат и Вирджинии Вулф. Однако, несмотря на такое обилие вариантов, я предпочла быть умной — этакой жирнушкой с блестящим интеллектом, круглой отличницей, которая носит удобную обувь и сторонится волейбола, маникюров и хихиканья.