Зимняя кость - Дэниэл Вудрелл

— На пилу.

— Зачем?

— А как еще ты руки раздобудешь? Они по рукам узнают, что это он.

— Ох, нет, блин. Нет.

— Бери пилу. На.

— Нет, нет.

Спокойная сестра взяла фонарь. Мераб вздохнула широко и громко, затем сама вышла на лед, таща пилу, и присела рядом с Ри.

— Не думай, что это папа, — просто какой-то мужик. Это просто чужой мужик.

Тилли посоветовала:

— И в лицо не гляди.

Мераб сказала:

— Господи, блядь, да мы с такими темпами всю ночь тут провозимся. — Дернула стартер пилы и нагнулась к рубашке. — Держи руку ему прямо, детка, а я буду резать.

Пила нассала в воздух дымом, задребезжала, и дым пошел жуткими прядями по-надо льдом, ночь заполнилась грохотом. Ри в лицо ударили крошки мяса и мокрой кости, она закрыла глаза и лишь чувствовала, как стучит по векам. Когда полотно прошло насквозь, папино тело притопло, выскользнув из ее хватки, но зато у нее теперь была его рука — от запястья. Она развернулась и кинула ее на берег, сестрам.

Мераб спросила:

— Ты зачем отпустила? Надо обе, а не то верняк скажут, сам себе одну отпилил, чтобы в тюрьму не идти. Они знают такой трюк. Ну-ка давай еще разок туда занырни, быстро. И потише с кожей — там отпечатки. Это твое доказательство.

Она потянулась опять, лед подался — и она провалилась в пруд. Папу нащупала ногами, нагнулась в воде и подняла, прямо за голову. Кожа у него была на ощупь, как маринованные яйца. Ри нашла целую руку и подтащила ее к бензопиле. Тела у нее больше не осталось, ниже шеи она ничего не чувствовала, а в уме растекалось зарево. Она стояла на дальнем мирном берегу, где пели радужные птички, на теплый песок изобильно падали кокосы. Дым и грохот — его вторая рука освободилась, а обратный путь к машине весь неразборчиво смазался. Сестры стащили с ее туловища промокшую одежду, сунули в Бабулино пальто.

Папины руки принесли с собой и горе, и благословение. Вызвали помощника Баскина, и наутро он приехал за руками. Все небо было завалено мягкими тучами. Ри встретила Баскина на крыльце, он вперился в нее — в своей огромной шляпе, губы смяты, туго стиснуты. Папины руки топорщились в том мешке, что прежде был у нее на голове, и джут был еще мокрый. Баскин спросил:

— Ты их как вообще раздобыла?

— Кто-то вчера ночью на крыльцо кинул.

— Вот как? А сперва не постучали?

— He-а. Грохнуло, я услышала. Встала. Забрала.

— Ага. Я и дальше буду делать вид, будто верю тебе, девочка, из уважения к твоему горю и все такое. Знаешь, по правде говоря, старина Джессап мне даже как-то нравился почти всегда. С ним не слишком паршиво бывало. Хорошо анекдот расскажет, по крайней мере. Аминь. — Он раскрыл мешок, заглянул внутрь, снова закрутил горло вину. — Теперь я, наверно, эти лапы быстренько в город свезу, пусть мне док скажет, что они его.

— Его. Это папины руки.

— Ну, его или не его — это мы очень скоро выясним. — Баскин стоял, пошире расставив ноги, покусывал себе сухие губы, джутовый мешок в руке покачивался. Тень от полей шляпы падала на глаза. — Я тогда вечером не стрелял, знаешь, потому что ты там сидела. В грузовике. Я никогда ему не уступал.

— А по мне, так уступил.

— Не вздумай об этом по округе болтать, девочка. Не дай бог, услышу.

— Я о тебе вообще стараюсь не говорить. Никогда.

Он потуже свернул мешок, в тугой бурый узел, затопал вниз по ступенькам. Не оглянувшись, сказал:

— Иногда меня, блядь, просто блевать от всех вас тянет, знаешь?

Когда мальчишки вернулись из школы, она им сказала, что папы совершенно точно больше не будет, умер, они его никогда не увидят, при этой жизни — точно. Оба кивнули, мол, так и догадались уже, а Гарольд спросил, на что похожи небеса.

— Песок. Много прикольных птиц. Всегда солнышко, но никогда не жарко.

Назавтра она вычистила папин сарай. Грабли и мотыги стояли в углу. На цепи с деревянной балки свисала боксерская груша из красной кожи, вся битая, треснутая. Цепь, раскачиваясь, протерла в дереве глубокую канавку. Ри грушу пнула. Цепь лязгнула, и Ри вспомнила, как она всегда радовалась, когда папа избивал эту грушу, гремел цепью, а груша отскакивала. Первый год, только вернувшись из зоны, он по многу часов проводил тут, день за днем, колотил, себя не помня. Грушу он прозвал Хэглером[8], научил Ри тоже ее бить. Кожа сдирала ей голые костяшки до крови, а перчатки были ужасно тяжелые, и приходилось ими нелепо размахиваться, чтоб нанесли даже самый медленный удар. Перчатки до сих пор болтались на гвозде в стене.

Мальчишки вернулись, и она встретила их в дверях, протянула перчатки:

— Вам вот еще что понадобится — уметь драться. Могу вам показать, что мне папа показывал. Вытряхните из них паутину, я вас зашнурую.

Мальчишек пауки очень беспокоили — живут в старых перчатках, проснутся, унюхав сладкую кровь в их юных пальчиках, повыползут из щелей в набивке, поналезут кусать. Перчатки они били о стену, о буржуйку, переворачивали и трясли, совали в них столовую вилку, тыкали ею в закутки. Ри натянула перчатки им на руки, обернула шнурки вокруг запястий, связала. Руки у пацанов были слишком маленькие для этих перчаток, но шнурки она затянула туго, чтоб держались. Показала мальчишкам основную стойку, левая нога вперед, левый кулак вперед, правый чуть отведен назад, как бы на взводе ниже уха.

— В удары вкладывайте весь свой вес, это… — Она выглянула в окно, увидела, что на двор въезжает дядя Слезка. — Погодите-ка. — Открыла дяде дверь.

Мальчишки не стали дожидаться дальнейшего инструктажа, сразу прыгнули друг на друга и давай колотить — махали, скользя по деревянному полу, ныряли за диван, прикрывались стульями, визжали — и ловя удары, и раздавая. Слезка вошел в этот гвалт усталый, волосы обвисли, нечесаны, от многодневной щетины скулы аж как-то посинели, на манжетах черных штанов кляксы грязи. Ри похлопала его по руке, сказала:

— Эй… садись-ка.

Он с интересом уставился на мальчишек. Те размахивали тяжелыми перчатками почем зря, у обоих краснело, где им доставалось, но ни у кого не до крови. Быстро устали, однако, эдак махать, не добивая и трех шагов до цели, запыхались.

— Гонг, — сказала Ри. — Между раундами надо сидеть.

Слезка произнес:

— Как оно тут у вас?

— У мамы не очень. — Ри показала на затененную мамину комнату. — По-моему, она знает.

— Я так полагаю, знает она больше, чем все мы думаем.

— Больше, чем хочет, во всяком случае.