Жена для отщепенца, или Измены не будет - Марина Бреннер

захохотала так, что вслед за ней скривил губы и сам вольник, смеяться до того вовсе и не собиравшийся.

— Да в Яму тебя Тёмную, Диньер! — надсадно выдохнула, наконец — то, охрипшая от приступа веселья супруга, отирая пушистыми рукавицами мокрое от слез лицо — Разве можно так смешить⁈ Как… как ты там сказал? Город… ахахха!

Задавив хохот в горле, Ланнфель распахнул дверцу экипажа. Подмигнув жене, вновь начавшей хихикать, спрыгнул вниз, слегка оскользнувшись на подмороженных, площадных плитах, слегка припорошенных нежным снежком.

— Ты же, вроде, — нарочито заунывным тоном начал Диньер, помогая жене спуститься и беря её под руку — Воспитанной решила стать? Разве же нет? Ну так, слушай. Воспитанная, уважающая себя льерда никогда… слышишь, Эмми? Никогда не позволит себе подобного поведения! Хамская шутка, уместная лишь в кругах вольников, воров, пьяниц и прочего сброда, способна вызвать у приличной, утончённой особы только лишь негодование, а ни какие — то иные чувства… Если же льерде… прекрати ржать, Серебрянка… Так вот, если же благовоспитанной льерде что либо покажется забавным, то эта самая льерда вправе, слегка улыбнувшись, нежно покраснеть и прикрыть рот… ну, например, веером. Веером, Эмелина! Прикрыть веером, а не жевать рукавицы, брызжа слюной. Ясно? Тебе ясно?

— Ясно, — кивнула льерда Ланнфель, шагая рядом с мужем, прижавшись к нему и вертя по сторонам головой — Веером, ага! На кой он мне, тот веер? Его захочешь купить, так выкладывай пять, а то даже восемь злоток! Но это простенький. А шелковые, либо расшитые, бархатные, так те вообще… Ой, Диньер! Пошли на карусель? Хочу, хочу!

Вот карусели, громадной, разряженной цветной бумагой, широкими лентами и тряпичными куклами с дурацкими, глупо раскрашенными лицами, Ланнфель опасался.

— Нет, — осёк было благоверную — Голова закружится, замутит… Ну тебя, Эмми.

Однако же, через минуту, они оба уже неслись по кругу, усевшись в глубокие лодочки, вцепившись руками в широкие, деревянные края, ошарашенные ощущением полёта, перекрикивая ветер, многоголосный смех, и хохоча, как безумцы.

Вопреки уверенности вольника, что супруге «заплохеет», ничего такого не произошло.

Выбравшись из лодки, Эмелина только и отделалась, что глухими вздохами, да коротким «трясением в башке» по её же собственному признанию.

Надо сказать, что несмотря на ослабивший хватку, но всё же не вполне завершившийся ещё кризис, городские власти расстарались на славу, щедро насыпав злоток в ладони устроителей зимнего праздника. Изъяв деньги из свободных средств Призона, распределители мудро рассудили, что времена тяжелыми бывают чаще, чем нам бы того хотелось, а всё же не стоит, лишив людей отдыха, провоцировать тем самым возможные волнения и смуту.

«Сэкономишь на парусах, переплатишь гробовщику» — кажется, так говорят? Да. Именно так.

Вот поэтому, кроме громадной карусели и нарядной площади, сегодня в Призоне было всё, что требовалось для веселья.

И танцы под музыку, оглушительную, яркую, почти непрерывную, выбиваемую из толстых, кожаных барабанов, установленных на высоких, сложенных из белых досок, подмостках. К раскатистой барабанной дроби то и дело присоединялись то мелкие взвизгивания тонок, то короткие «взрыкивания» длинных труб — «басков».

И шуточные куплеты, исполненные наряженными в птиц двумя братьями — близнецами, краснолицыми от обильных возлияний и сытной пищи, полными, брюхастыми и одышливыми.

И нежный, невероятно красивый праздничный гимн, пронизавший ломкий, свежий воздух голосами мальчиков, воспитанников Певческой Школы Призона. Как на подбор рослыми и стройненькими, одетыми в длинные, белые облачения, должные изображать одеяния Светлых Гостей.

Был еще и длиннющий стол, занимающий почти половину площади, тесно заставленный большими блюдами с жаренным мясом, дышащей домашним теплом, перцем и корицей, выпечкой. С кучами соленой, маринованной, копченной снеди. С большими, тяжеловесными кувшинами, наполненными разными напитками — крепкими и нет…

Первый Зимний День пах сладостями, терпкими винами, от которых облипают губы и бьется сердце! Он пах пряностями, мягким печеньем, жженным сахаром и поджаренным до хруста салом…

Он пах уютом! Пронзаемый хохотом, детскими вскриками, шепотками тискающихся и украдкой целующихся в укромных уголках парочек, он пах… любовью. Домом. Надеждой!

…Раззадорившийся вольник, высадивший пару кувшинов домашнего пива, да столько же и вина, закусив парой жирных ломтей жаренной гусиной колбасы и позабыв данное Эмелине обещание, на столб всё таки полез.

Горячо поцеловав любимую в губы, и сбросив ей на руки короткую шубу, выдал:

— Это я делаю ради тебя, Серебрянка! Если сверну себе шею, помни… твой бурогоз никогда бы так не смог. Тот твой сопляк…

Льерда Ланнфель благоразумно попыталась было унять разгулявшегося супруга:

— Диньер… Не надо! Не лезь туда… Упадешь ведь! Ну вот что ты будешь с ним делать⁈

Не обращая внимания на добрые увещевания благоверной, сопровождаемый одобрительными выкриками и хохотом толпы, льерд Ланнфель, без особого труда достигнув верхушки обледенелого столба, всё же вернулся с добычей.

— Идиот, — вместо благодарности заключила Эмелина, принимая из рук мужа аккуратно обернутую в кусок холста корзинку с пряниками — Оголодал, что ли? Сладкого не дожрал в детстве? На кой ляд тебя туда понесло? А если б ты сорвался⁈ Совершенный ты дурак, льерд Приезжий, вот что я тебе скажу!

Натянув шубу на распаренные, широкие плечи, склонился к ней, обдав жаром пропитанного вином дыхания багровое от гнева скуластое личико:

— Если б разбился… сильно переживала? Да, Эмми? Ведь нет же? Вышла бы за своего Ригза…

Крепкая пощечина тут же заткнула ему рот.

— Пустобрёх ты! Вот так. Сам за него выходи, Отщепенец. Больно он тебе к сердцу прижался, похоже! Казематник! Олух! Погорелец и… и… и! Видеть тебя не могу!

Больно и быстро подкусив друг друга, также быстро и примирились, крепко обнявшись, окруженные наступающей ночью и подбадривающими их людьми.

И после, вдоволь натанцевавшись и нагулявшись, сплетя пальцы нежно и жарко, долго ещё смотрели, как взрываются в небе начиненные горящим порохом, яркие, тряпочные шутихи, кропя темнеющее, снежное небо короткими, яркими брызгами живого, чарующего огня…

…К имению супруги подъехали уже к середине ночи.

— Надо завтра бы Кору отпустить проветриться, — сказал льерд, поглядев в окошко экипажа — Она хоть и говорит, что ей неинтересно, а однако же, праздник! Пусть хоть по лавкам пройдется, что ли? Как считаешь, Эмми?

Льерда Ланнфель согласно кивнула:

— Конечно, надо бы. Да я ей предлагала, она ни в какую. Ничего, уговорю. Отдых всем нужен. Погоди ка, Диньер… Свет в первом этаже! Зачем? Весь этаж в огнях…

— Может, Кора забыла затушить светильники? — предположил вольник, однако же уже почуяв недоброе — Говорил же, свет только в холле оставлять…

Просвистев полозьями по накатанному пути, въехав в распахнутые ворота, экипаж остановился.

— Льерды! — подбежавший к выбравшимся наружу супругам явно взволнованный чем — то стражник