Царство Агамемнона - Владимир Шаров

Электра: “Ну, понятно, Романов ты или не Романов – разницы нет”.

Отец: “Да, конечно. Какая разница – человек, он и есть человек, а помазан на царство или только ждешь очереди, ничего не меняет”.

И тут он будто решился, говорит: “За столом попадались и случайные люди, так что языки особо не распускали, твой сосед – кто его знает, куда потом побежит, но когда оставались только свои, говорили вполне откровенно. Советскую власть и мы, и те, кто нас принимал, ясное дело, не жаловали, держали за сатанинскую. Про колхозы говорили, что это удавка, которая не только деревню, весь народ спровадит на тот свет.

И Николай II, и я в унисон обещали, что неважно, кто из нас займет трон, но как займет – колхозам конец. Первый же указ, чтобы их не было ни сейчас, ни вообще никогда. Как мы вернем себе престол – тоже обсуждали. Большинство сходилось на том, что советская власть довольно прочна, нам одним с ней не совладать. Так что и мы, и те, кто давал нам кров, очень рассчитывали на Англию. Верили, что не сегодня- завтра Лондон объявит Советам войну – и коммунистам конец.

Впрочем, некоторые не исключали, что вслед за концом коммунистов тут же наступит и конец света. Тогда уже повсеместно в церквях поминали Советскую власть, и мы много спорили об апостоле Павле. Имел ли он в виду и большевиков, когда говорил, что всякая власть от Бога? В общем, сходились, что его слова к нынешнему времени не имеют отношения. Павел говорил о царской власти – всё равно, христианской или языческой, – Советы же другое дело.

Эта власть именно что антихристова, и апостол Спасителя никогда бы не стал ее благословлять. Помню, раз сидим мы в одном доме, и наш хозяин (фамилия его Крутихин) – он из иоаннитов, то есть последователей Иоанна Кронштадтского, – и вот его мальчонка, готовясь к завтрашнему уроку истории тут же, где мы сидели, пристроился у окна и под надзором матери вслух читает школьную хрестоматию – кусок про Сталина. Будущий вождь бежит из Туруханской ссылки. Декабрь. Енисей встал, но еще попадаются полыньи, да и вообще лед пока непрочен. И вот Сталин проваливается в одну из таких промоин. Дальше ему амба. Затянет под лед – и конец. Но, на счастье Сталина, рядом случился какой-то старик-кержак. Возница со своими санями. Он протягивает будущему вождю жердь и вытаскивает его обратно на лед.

Крутихин к тому времени уже давно не пил, всё слушал, как читает сынок. Будто еще на что-то надеялся. А тут, когда понял, что Сталин в безопасности, не выдержал, с полоборота включился. Чуть не орет, матерится на сына: «Что за хуйню ты читаешь? Не могло, что ли, твоего Сталина, блядь ебаную, затащить под лед?! Пусть бы и окочурился. А этот старый мудак, что ему – больше всех надо, зачем он Сталина из полыньи вытаскивал, совал ему жердь?! А когда вытянул, ведь у него в руках не только шест, еще и кнут был. Что стоило запороть Сталина до смерти? Одним выблядком было бы на свете меньше!»”

“Еще маленькой я требовала, чтобы в истории или сказке, которую рассказывают на ночь, было чудо. Мир без чуда казался мне безнадежным; может, кто-то и готов был в нем жить, даже говорил, что ему в таком мире неплохо, но не я. Я точно про себя знала, что без чуда, сколько ни пыжься, не справлюсь. В остальном была неприхотлива. Мне подходили и чудесные спасения, и чудесные избавления от бед, и чудесные исцеления. «Золушка» была любимой сказкой, я была готова слушать ее хоть каждый день. Может, оттого так любила и эти похождения отца. Всякого рода чудес было в них выше крыши. В том, что он рассказывал, «из грязи в князи» было не фигурой речи, а самой всамделишной правдой.

Зима, несчастный полуголый бродяга, на ходу выброшенный из поезда и теперь приваренный двадцатиградусным морозом к перронной скамейке. В сущности, он не просто отчаялся, поставил на себе крест. Похоже, он вообще умер; в любом случае, это конец. И тут вдруг Господь о тебе вспоминает, больше того, смотрит на тебя вполне благосклонно, только посмотрел – сразу решительная перемена участи. Приговор отменен, а скоро твои несчастья и вовсе сойдут на нет. Ты уже не умрешь. Дело даже обойдется без обморожений, а дальше – двух недель не пройдет – люди будут знать, что ты никакой не Николай Осипович Жестовский, человек без роду и племени, а природный великий князь Михаил Александрович Романов, тот самый Михаил II, которому, к ликованию подданных, суждено стать наместником Бога небесного и царем Всея Руси.

Конечно, меня это завораживало, – говорила Электра, – однако стоило отцу, рассказывая о своих с Лидией скитаниях, выйти на плато, я будто успокаивалась. Истории могли оставаться такими же захватывающими, интрига закручиваться еще туже, но, если я видела, что они сами со всем справляются, в Боге нет никакой нужды, Он просто стоит и со стороны на них смотрит, – начинала скучать, снова требовала Перми-Сортировочной. И отец возвращался, рассказывал, что, понятное дело, «паспортов у нас никто не спрашивал, для тех же, для кого человек без документов не человек, имелись фотографии. – И дальше: – Едва Лидия поставила меня на ноги, тут же к ней в сторожку заявился местный поп отец Петр Клепиков. Посидел, выпил три стакана чая и говорит: “Похож, как пить дать похож. Конечно, десять лет срок немалый, а так – хоть на опознание – вылитый Михаил. Однако совсем без удостоверения личности неладно. Найдутся такие, что усомнятся, а это никому не нужно”.

Лидия ему: “А что же нам делать, отец Петр?”

Клепиков: “Да эти самые удостоверения и делать. Наляпаем разных фотографий, и побольше – и все довольны”.

Я: “Каких еще фотографий?”

Отец Петр: “Каких-каких, да вашего же семейства, другие нам ни к чему”.

Я: “Кто же их сделает?”

Отец Петр: “Ну это уж моя печаль”.

Помолчал, не спеша выпил еще стакан чая и добавил: “Есть тут у меня монашенка, у нее фотоаппарат хороший, немецкий, «лейка» называется. Так она этой самой лейкой да еще за деньги и чёрта снимет”.

Я слышал, что отец Петр в юности служил в гвардии. Знал вытачки и опушки каждого полка, он сказал, что и мундир берет на себя; Лидия ему понадобится только для одного – обшить мишурой черный пиджак и на рукавах той же мишурой – обшлага. Работал он прямо при нас, сидел рядом за столом и, прихлебывая чай, сначала большими тяжелыми ножницами вырезал из жестяной банки кресты для орденов. Потом ими же – медали. Следом настал черед перевязи. Отец Петр достал из своего сидора коленкоровую ленту и, чтобы было больше блеска, принялся клеить на нее полтинники. Оттуда же, из сидора, выудил обрезки хорошего мундирного сукна – оно пошло на погоны, а подкрашенное цветными мелками – на нашивки.

Для других фотокарточек требовалась уже белая перевязь. Для нее там же, в сидоре отца Петра, нашлась белая ситцевая лента, в пару к перевязи были выкроены такие же белые галуны, на следующий день, опять же мишурой, их обшила Лидия. У отца Петра был целый комплект наших больших семейных фотографий. Многие в нескольких экземплярах. Для работы он отобрал штук семь. На каждой крестом зачеркнул одну или две фигуры и, еще раз примерившись, аккуратно их вырезал. Под раздачу мог попасть кто угодно, лишь Николая II и великого князя Николая Николаевича он нигде не тронул. С остальными не чикался.