Невеста рыцаря - Эми Фетцер

Он оглянулся, взглянул на матросов, возившихся с парусами. Он видел, как капитан скользнул взглядом по береговой линии, потом покосился на него. Он считал мгновения до высадки и страшно боялся опоздать, не успеть предупредить своих. Ибо для всех прочих его жизнь и жизнь его соплеменников были не дороже разменной монетки, последняя, и не самая крупная ставка в игре, которую вели друг против друга братья королевской крови.

Уже давно Шинид не спала так сладко, как в эту ночь. Она проснулась свежей и по-настоящему отдохнувшей. И подумала, что ночь была такой же ласковой и лучезарной, как это утро. Солнце сияло на небе величественно и гордо. Золотистые лучи, касаясь выпавшего за ночь снега, зажигали его всеми цветами радуги. Коннал ехал впереди, но она ощущала его близость, радость приятной негой разливалась по телу. Все радовало ее этим сказочным утром — ели и сосны в снежном уборе, спиралевидные сосульки, свисавшие с ветвей хрустальными канделябрами. Снег весело поскрипывал под копытами лошадей, колокольчиками позванивали сосульки, как будто желая им счастливого пути. Шинид полной грудью вдохнула воздух, наслаждаясь его бодрящей свежестью, и, отпустив поводья, раскинула руки, призывая пред очи свои всех колдовских созданий Матери Божьей.

— Придите, дикие и свободные, — прошептала она. — Придите и явите мне жизнь зимнего леса, жизнь под слоем снега и льда. Дайте отраду душе моей. Дайте отраду земле моей. Явитесь и станьте видимы!

Опустив руки, она улыбнулась, когда два кролика высунули мордочки из норок. Птицы прилетели и уселись на ее плечи, на голову. Олененок показался за деревьями, внимательно посмотрел на Коннала, который ехал впереди, потом на Шинид. Олень одногодок без страха подошел к всадникам, и Женевьеву, похоже, нисколько не смутило столь близкое соседство со своим диким собратом. Шинид наклонилась, чтобы погладить олененка, затем оглянулась, ища глазами его мать. Гордая мамаша вышла из леса, и Шинид слегка подтолкнула подростка, чтобы шел к матери. Но олень отказывался уходить.

— Шинид, ты чем занимаешься?

В голосе Коннала звучало удивление, и Шинид это было приятно.

— Так, наношу визиты…

— Хорошо сказано!

Между тем птички славно устроились в ее волосах и защебетали, счастливые. Еще немного, и начнут вить гнезда. Птахи посмелее гордо вышагивали по ее плечам, рукам и груди и даже по спине Женевьевы. Шинид рассмеялась, когда какая-то особо бойкая птаха решила выдрать у нее волосок, и Коннал подумал, что ничего прекраснее, чем ее смех, в жизни не слышал. Он любовался ею, ее улыбкой, которую ему доводилось видеть столь редко в последнее время, ее способностью чувствовать себя своей среди дикой природы. Вдруг одна птичка перелетела с ее плеча на его плечо, а оттуда на подставленную им ладонь. Она спела ему прелестную песенку, после чего принялась прихорашиваться — чистить перышки. Коннал усмехнулся, зубами стянул с руки перчатку, чтобы погладить крохотную головку.

Шинид улыбалась. Птичка по сравнению с ним казалась не больше ореха. Вдруг птицы защебетали все разом, и Шинид нахмурилась.

— Что за вести они тебе принесли?

— Ты сам можешь узнать, если захочешь. Коннал помрачнел.

— Я так не умею.

Птичка вспорхнула с его ладони и улетела в чащу. Коннал развернул коня и поехал вперед.

Шинид попрощалась с ними, и птицы устремились в лес. Кое у кого в клюве были тонкие прядки, выщипанные из ее шевелюры.

— Почему ты не пользуешься даром, который мы унаследовали?

— Я не хочу им пользоваться.

— Тогда это не дар, а проклятие.

— Именно так.

— Дурак!..

Он посмотрел ей в глаза и увидел, что они блестят от слез, будто то, что он не желал применять свой волшебный дар, больно ранило ее.

— Этот дар дан тебе не просто так, рыцарь. Он дан тебе не для того, чтобы ты извлекал из него выгоду, а чтобы ты мог помогать другим.

Он лишь презрительно хмыкнул, и Шинид вдруг очень захотелось узнать, как он относится к ее волшебству. Он не сможет принять ее такой, какая она есть, пока не смирится с наличием дара у самого себя и не начнет им пользоваться. Этим даром были отмечены все в его семье, и прятать его под личиной искушенного англичанина — значит, предавать самого себя. Разрывать себе сердце. Сколько боли, наверное, причиняет ему постоянная борьба с собой, со своей природой! Но и она страдала не меньше, наблюдая за ним. Она не понимала, почему он с таким отчаянным упорством отвергает то, что дано ему от рождения.

— Тебе не приходило в голову, что иногда не принимать труднее, чем принять?

— А тебе, Шинид, никогда не приходило в голову, что я не хочу этого… дара?

Он мрачно обвел взглядом лес, и чувство, которое он испытывал лишь в детстве, вновь охватило его. Странная дрожь пробежала по членам. Животный страх. Страх перед человеком, пришедшим в лес на охоту, за пищей.

— Я не могу его принять.

Он пришпорил коня, но ширина дороги позволяла двум всадникам ехать вместе, и она поравнялась с ним.

— Почему? Объясни мне. Я пойму. Он впился в нее взглядом.

— Ты хочешь знать? Я много сил приложил, чтобы завоевать доверие Ричарда. Будучи чем-то средним между человеком и зверем, я едва ли бы справился с этой задачей.

Шинид отшатнулась, словно ее ударили по лицу. Но она и не такое слышала в своей жизни.

— Из-за этого ты и решил задушить свой дар? — Чтобы избежать неизбежного — страха в глазах окружающих. Чтобы не прослыть меченным дьяволом, как она сама.

— Именно так. И покуда я не вернулся в Ирландию, мне великолепно жилось и без этого дара.

Вместо того чтобы рассердиться, она понимающе улыбнулась:

— Да, в нашей земле есть что-то такое. Все колдовство идет от нее.

Он усмехнулся:

— Скорее уж от тебя.

— От меня? У меня совсем другой дар, не такой, как у тебя. Почему ты говоришь так?

— Потому что рядом с тобой я все чувствую слишком остро, и вообще не могу мыслить ясно, когда во мне бушуют противоречивые чувства. — Он не станет признаваться ей в том, что пребывает в странном смятении, что в ее присутствии с трудом держит себя в руках. Что он вообще с трудом заставляет себя делать то, что должен, вместо того чтобы делать то, что ему хочется. А хотелось ему только одного: схватить ее в охапку и потащить в постель.

— Это всего лишь похоть.

В глазах его тлел огонь желания. Тело его отчетливо помнило тепло ее распростертого вдоль его спины тела, тепло ее ладони внизу живота. Он до сих пор был тверд там, где она к нему прикоснулась ночью.

— Возможно. Но я знаю, что испытываешь ты.

Она вспыхнула, испугавшись, что этот румянец столь же красноречив, как его взгляд. Но сердце ее могло сказать даже больше.