Пан Володыевский - Генрик Сенкевич

— Я только in principio «В принципе (лат.).» говорил, что нам Пяст надобен, — ответил он наконец. — Но имени не называл, что правда, то правда.

— Слышал я о горделивых замыслах князя Радзивилла, — сказал ксендз Ольшовский словно бы невзначай.

— Пока грудь моя еще дышит, пока в жилах моих не остановилась кровь, — воскликнул проникновенно пан Заглоба, — не бывать этому! Лучше умереть, чем видеть, как, народ, честь и совесть поправ, предателя и иуду в благодарность за вероломство королем своим выбрал!

— Сдается мне, здесь слышен голос не только разума, но и гражданской добродетели! — заметил подканцлер.

«Эге, — подумал пан Заглоба, — ты со мною затеял игру, дай и я с тобой поиграю».

И тут снова подал свой голос Ольшовский:

— Куда поплывешь ты, без руля и ветрил, корабль отчизны моей? Какие бури, какие скалы тебя ожидают? Не к добру это, ежели рулевым твоим окажется чужеземец, но, видно, быть посему, коли среди сынов твоих достойного не найдется!

Тут он развел своими белыми руками, на которых поблескивали перстни, и, склонив голову, печально произнес:

— Кто остается? Конде, князь Нейбургский, лотарингец?… Других нет!

— Как нет? Есть Пяст!

— Кто же? — спросил князь подканцлер.

Наступило молчание.

И снова заговорил Ольшовский:

— Где тот, один-единственный, кого поддержали бы все? Где найти такого, что пришелся бы рыцарству по вкусу, дабы никто не смел роптать против избранника? Был один среди всех воистину достойный, слава озаряла его подобно солнцу, он был другом твоим, доблестный рыцарь. Да, был…

— Князь Иеремия Вишневецкий! — прервал его пан Заглоба.

— Угадали! Но, увы, он в могиле…

— Жив сын его! — отвечал Заглоба.

Подканцлер зажмурил глаза и замер, потом поднял голову и, взглянув на пана Заглобу, медленно произнес:

— Возблагодарим же всевышнего, что он вдохнул в меня мысль побеседовать с вами. Быть посему! Жив сын великого Иеремии, юный, подающий надежды князь, перед коим Речь Посполитая и по сей день в долгу неоплатном. Но от всех богатств ничего у него теперь не осталось, слава — единственное его наследство. В наш растленный век, когда каждый лишь о золотом тельце помышляет, кто остановит на нем свой выбор, у кого хватит отваги назвать его имя? У вас, почтеннейший, — да. Но много ли таких сыщешь? Да и не диво, что тот, кто всю жизнь сражался как лев на поле брани, найдет в себе силы и на ином поприще не отступить, во весь голос за справедливость ратуя… Но пойдут ли вослед за ним и другие?

Тут ксендз подканцлер задумался и, подняв очи горе, продолжал:

— Пути господни неисповедимы. Но каждый раз, стоит мне вспомнить о вас и о том, что все наше рыцарство готово за вами следовать, я с удивлением зрю, как в душу мою вселяется надежда. Скажите мне как на духу, сын мой, была ли когда-нибудь ноша для вас непосильной?

— Не было такого! — ответил Заглоба с чувством.

— Но сразу напрямик, называть имя князя не следует. Нужно, чтобы уши к нему понемногу привыкли, да и недругам вашим оно не должно внушать опасения, чем козни строить, пусть лучше пошутят да посмеются. Бог даст, когда партии враждовать станут, глядишь, на нем и сойдутся. Прокладывайте ему потихоньку дорогу, не уставайте трудиться, потому что избранник сей вашего опыта и разума достоин. Да благословит вас в ваших намерениях господь!..

— Смею ли я предполагать, — спросил Заглоба, — что и вы, святой отец, на князя Михала делаете ставку?

Ксендз подканцлер вынул из-за рукава маленькую книжку, на которой чернел напечатанный жирными буквами титул Censura candidatorum, и сказал:

— Читайте, сын мой, пусть книжечка эта сама обо всем скажет.

Тут ксендз подканцлер собрался было уходить, но Заглоба остановил его:

— Э нет, святой отец, я еще не все сказал. Я хотел бы воздать благодарность всевышнему за то, что перстень с печаткой теперь в таких руках, что людские сердца податливей воска делают.

— О чем вы, сын мой? — удивленно спросил подканцлер.

— А еще я хочу, чтоб вы знали, святой отец, юный князь мне самому пришелся по сердцу, потому что я отца его почитал и любил и, было дело, под его началом дрался вместе с друзьями моими, и они тоже возрадуются, что имеют случай изъявить сыну всю ту любовь, что к батюшке его питали. Потому-то я и готов за этого претендента не щадя живота своего биться и еще сегодня потолкую с паном подкоморием Кшицким,[28]давним моим приятелем, человеком знатным, которого вся шляхта почитает, да и трудно было бы его не любить. Оба мы будем делать все, что в силах наших. Бог даст, труды наши не останутся втуне.

— Пусть ангелы господни осеняют ваш путь, сын мой, — отвечал ксендз подканцлер, — коли так, ничего более и не надобно.

— Кроме благословения вашего. И еще одного лишь мне хотелось, чтобы вы, святой отец, не подумали обо мне так: «Свои собственные desiderata я ему внушил, вдолбил этому дурню, что, дескать, это он сам кандидатуру князя Михала invent «Придумал (лат.).», иными словами говоря, попался дурачок на крючок… Святой отец! Я за князя Михала стою, потому что он мне самому по нраву пришелся, вот в чем соль! И вашей милости, как я погляжу, — тоже. Вот в чем соль! Я за него — ради княгини-вдовы, ради друзей, ради веры в столь быстрый разум, явивший нам сейчас истинную Минерву. — Тут пан Заглоба слегка поклонился подканцлеру. — Но не оттого вовсе, что как дитя малое дал себя уговорить, будто это собственное мое желание, и не оттого, наконец, что дурень я последний, а потому, что, коли кто мудрый мудрое слово скажет, старый пан Заглоба ответить рад: «Быть посему!»

Тут старый шляхтич еще раз склонился в поклоне и умолк. Ксендз подканцлер сначала было смутился, но, видя доброе настроение шляхтича и то, что дело приняло такой удачный оборот, рассмеялся от души и, схватившись за голову, стал повторять:

— Улисс, ни дать ни взять Улисс! Ах, сын мой, коли хочешь доброе дело сделать, политику соблюдать надобно, но с вами, как поглядишь, лучше сразу перейти к сути. До чего же вы мне по нраву пришлись!

— Точь-в-точь как мне князь Михал пришелся!

— Да пошлет вам господь здоровья! Хо-хо! Преподали вы мне урок, ну да я не в обиде. Вас на мякине не проведешь… Буду рад, коли сей перстенек напоминанием о нашем colloquium «Разговоре (лат.).» вам послужит.

— Полно, — отвечал Заглоба, — пусть перстенек остается на месте…

— Прошу вас, ради меня…

— Ни боже мой! Ну разве что в другой раз… после избрания…