Тень воина - Владимир Перемолотов

— Так не бывает, чтоб без следа, — серьезно сказал Белоян. Хайкин пожал плечами.

— Конечно, не бывает… Потому и ищу.

— А когда пропал?

— Да вот и трех дней не прошло. Притворился, что сгорел… — презрительно сказал Хайкин. — Чем только думал?

— Три дня назад? — задумчиво повторил гость. — Три?

— А второй кто?

— Второй наш, местный. Гаврила Масленников. Он в тот же день сгинул…

Не вдаваясь в подробности Хайкин рассказал гостю что в тот день произошло на княжьем дворе. Тот только плечами пожал, мол, бывает и такое. Явно для него колдун был важнее.

Держа себя за подбородок, он размышлял. Потом, явно повеселев, взглянул на хозяина.

— Гостя княжеского случаем не Митриданом звали?

— А ты откуда знаешь? — Хайкин сперва неприятно удивился, а потом обрадовано переспросил. — Он, что и у тебя отметился? Нагадил?

— Знаю потому что положено, — ответил Белоян. — Мне твой колдун тоже нужен… Может быть, в четыре глаза его поищем?

Хайкин неопределенно пожал плечами. Белоян знал много, но вот знал ли он все? Не исключено, что ему и не полагалось знать всего. К тому же Круторог. Он как посмотрит? А может быть… Ну что за сложная жизнь у волхвов!

Заметив нерешительность хозяина, Белоян добавил, внося полную ясность.

— Ты, думаешь князь сюда по своим делам приехал?

И не дожидаясь ответа, отрицательно покачал головой.

— По моим…

…Мертвецов вокруг лежало штук двенадцать.

Гаврила, приподнявшись, пересчитал их для верности и поправился. Четырнадцать. Четырнадцать их было, да еще трое раненых стонали где-то неподалеку, за кустами — то ли уползли, то ли успели убежать на поломанных ногах. Стонали они, наверное, не столько не столько от боли, сколько от ужаса, но сил пойти добить их или раны злодеям перевязать у Гаврилы не было. Он и о себе сейчас позаботится-то не мог — как всегда после действия Митриданова колдовства Масленников чувствовал себя ежиком, что выполз на свет после зимней спячки. Напади на него сейчас парочка кузнечиков побойчее, так еще не известно чем бы все закончилось. Вполне могли и затоптать насмерть.

Сил идти куда-либо не было, оставалось только лежать, слушать стоны и думать, что же тут происходит.

Последние два дня он всем нутром, всей кожей чувствовал странности вокруг себя. Колдовство это было или нет, в этом он не разбирался, но что-то странное происходило.

Что-то, чему он не мог найти объяснения.

Первые три дня, что он шел по дороге, ведущей в Экзампай, прошли спокойно, и он понемногу отошел от ощущения беды, что обрушилось на него в Киеве. Внутри затеплилась робкая надежда, что после того, что там произошло его оставят в покое, но житейский здравый смысл с некоторой издевкой нашептывал, что будет-то как раз наоборот.

Так он и шел, разговаривая сам с собой на два голоса.

Один голос робко надеялся, что все обойдется, что все уже позади, а другой — резал правду матку, обещая неприятности в самом ближайшем времени, когда за него возьмутся сразу два колдуна… А то, может еще и третий откуда-нибудь вылезет.

Как всегда в этой жизни, тот голос, что предрекал несчастья, оказался прав.

Сперва его одолел голод. С Игнациусом было хорошо, сытно. А вот теперь без товарища нужно было придумать, как извернуться — не сгинуть с голоду и не потерять мешка.

И он придумал. Из обузы мешок превратился в кормильца.

Митридановы пожитки, а, главное, Игнациусова веревка начали кормить его не хуже, чем скатерть самобранка. Теперь, повстречав на пути деревеньку побогаче он не обходил ее стороной, а заходил в корчму и, преодолев свой страх, выбирал кого-нибудь из тех, кто смотрелся побогаче. Потом невзначай заводил разговор о богатырях, сомневаясь, что в этой веси найдется достаточно сильный человек, чтоб идти служить в Киев, в дружину к князю Владимиру. Когда раззадоренные жители, чтобы уесть пришлого задиру, приводили какого-нибудь местного силача, Гаврила, осмотрев его со всех сторон и похмыкав, предлагал, тому пробы ради, порвать Игнациусову веревку. Сколь не пыжились здоровенные парни, но из этого состязания победителем каждый раз выходила веревка.

После того, как это понимали и сами селяне, Гаврила с ненатуральным сожалением трепал их по плечу и утешал незадачливых искателей славы, что есть дружины и поплоше, а те, в смущении, кормили его чем-нибудь. Да еще и с собой давали…

Жить бы так, да радоваться, но на четвертый день начались гадкие чудеса.

Едва он переправился через реку, как на него напала стая зайцев.

Звери накатились волной. Какой-то самый злой и толстый — то ли вожак, то ли главарь, подпрыгнув, ударил Гаврилу в лоб, сшиб на землю, и стая, с улюлюканьем, покатила человека назад, к воде, пытаясь вырвать из рук заветный мешок. Жирные туши стукали в него головами, отбрасывая к берегу, и непременно столкнули бы в воду, если б не веревка.

Веревка, что все еще связывала его с ношей, зацепилась за что-то, и Гаврила впился в нее как клещ, не потому что боялся, что его столкнут в реку, а потому, что стало страшно, что мешок вырвут и уволокут неизвестно куда.

Спасение пришло, откуда он и подумать не мог.

Не успели зайцы отгрызть Гавриле руку, как на поляну, словно с неба, свалилась стая лисиц. Рыжей метелью они пронеслись по нему, разгоняя длинноухих, и спустя несколько мгновений вокруг Гаврилы стало пусто, словно не лес был вокруг, а зимнее поле. Звериный визг, мгновение назад оглушивший его, исчез, растворился в тишине леса. Только тишина теперь была уже не та. Теперь это была тишина неживого, перепуганного насмерть леса — без птичьих криков, и даже, кажется, без шелеста листьев.

Какое-то время Гаврила сидел смирно и слушал лес — не вернется ли кто?

Слава Богам, обошлось, и никто не вернулся.

Отсидевшись, двинулся дальше.

Где-то к полудню он забрался на холм, возвышавшийся над лесом.

На просторе и дышалось как-то иначе. Воздух лился в грудь какой-то сухой и грустный.

Дороги, что катилась дальше, к незнакомому и загадочному городу Экзампаю, с вершины видно не было — она пряталась за ветвями и листьями. Виделся отсюда только такой же, как этот, наверное, холм, что уныло торчал у самого виднокрая, да уже надоевший лес — этот-то простирался на все четыре стороны, и не видно ему ни конца и ни края. Гаврила постоял на вершине, проникаясь мыслью, что лес прячет в себе не только дороги, но и разные неприятности — зверей, (лисиц и зайцев, ежей и белок), леших и кикимор, разбойников и колдунов. И не было в этом лесу того, кто был бы ему рад…

Можно было, конечно влезть на дерево, что пристроилось на вершине, но ничего это не изменило бы… Лес кругом был матерый, нехоженый, и если стояла где-то рядом деревенька или весь, то наверняка жили там люди ничем от зверей или разбойников не отличающиеся и, что самое главное, никому на этом свете не был нужен человек без тени.