Какое дерево росло в райском саду? - Ричард Мейби

Барбара Мак-Клинток обладала природной интуицией ученого. Проведя несколько часов над микроскопом, в который она рассматривала хромосомы, она садилась под эвкалиптом и медитировала – и так находила решения задач по генетической геометрии, которые зачастую приходили к ней подсознательно. Ее биограф Эвелин Фокс Келлер рассказывает, как «чувство организма» помогало исследовательнице налаживать связи между чувствами и интеллектом:

Благодаря работам Барбары Мак-Клинток по вариабельности кукурузы мало-помалу стало понятно, что геном организма фиксирован. То, что части его могут транспонироваться как спонтанно, так и под внешним влиянием (в популярной литературе это называется «прыгающие гены»), положило начало изучению эпигенетики. Открытия этой новой науки сильнейшим образом повлияли на представление о растениях как о субъектах, ведущих самоценную жизнь. Разумеется, французский биолог Жан-Батист Ламарк уже выдвигал в их защиту свои спорные теории – утверждал, что характеристики, приобретенные организмом на протяжении жизни, способны передаваться потомству. Кроме того, эпигенетика показывает, что древние гены могут дремать целые эпохи, даже если в процессе эволюции передаются самым разным организмам, а потом, едва в них возникнет необходимость, снова включаются в игру. Мак-Клинток полагала, что ее собственные открытия помогли освободить растение от статуса, по ее собственным словам, «куска пластмассы» и превратить его в «объект-как-субъект».

Число лекарственных растений, принятых в официальной медицине – от семени подорожника при запорах до лекарств на основе опийного мака при сильных болях – в наши дни значительно уступает всевозможным «альтернативным» растительным снадобьям, эффективность которых не удается доказать научными методами. Те, кто торгует непроверенными лекарствами, хорошо знают, как могущественна целительная сила веры. Оценивать, как растения влияют на здоровье, учитывая их сложнейшие взаимодействия с телом и духом, – совсем не то, что решать, годятся ли они в пищу. Болезнь и лекарство связаны не так самоочевидно, как голод и пища. Наполнить пустой желудок легко. Подойдет практически что угодно. Если ошибся, принимая решение о съедобности, организм вскоре сообщит об этом. А вот унять боль в животе – совсем другое дело, здесь причинно-следственные связи отнюдь не очевидны. Благодаря механизмам компенсации сознание может вытворять с болью разные трюки, которые в случае голода не получатся. Вера и воображение сыграли колоссальную роль в медицинских концепциях, особенно в случаях, когда ни природа болезни, ни потенциальные методы лечения были неясны. Чтобы связать болезнь с растением, приходилось плести хитроумные сети колдовства, гадания и мифологических классификаций и восполнять недостаток фармакологического воздействия ловкостью рук и даром убеждения. Когда человек страдает, он особенно беззащитен, и тогда надежда и дешевые трюки лишь подпитывают друг друга. Парадокс в том, что и в первобытных сообществах, где ценят растения и верят, что у них есть «душа», и европейском обществе донаучной и научной эпохи медицинские системы, основанные на растениях, были бескомпромиссно антропоцентрическими. В целом они исходили из предположения, что растения лечат человеческие недуги не по счастливой случайности. Это цель их земного существования.

Однако тщательное наблюдение за больными, бесконечные пробы и ошибки и строгие научные испытания мало-помалу вносили реальные коррективы – сначала на периферии, но в последние двести лет научный метод занял в медицине центральное место. С этой точки зрения показательна история одного растения – Panax ginseng: из нее мы узнаем, как создавался образ целебного растения, как он обрастал элементами классической мифологии и симпатической магии, как затем церковь пересмотрела эту торговую марку, а наука подвергла ее строгим исследованиям – и затем растение вышло на потребительский рынок в качестве нового генератора символов убеждения. В конце шестидесятых – семидесятые годы женьшень стал самым модным лекарственным растением, поскольку именно в эти десятилетия возникло повальное увлечение восточными традициями и мистицизмом, и о его целительной силе ходили легенды. Его сторонники похвалялись, что он несказанно повышает сексуальные возможности, борется с усталостью, улучшает память, приводит в «равновесие» мыслительные и физиологические процессы. Женьшень превратился в панацею ХХ века – и при этом большинство тех, кто его принимал, и не подозревали, что изначально его название примерно это и означало.

Карл Линней в 1753 году не просто так назвал род довольно-таки непривлекательных трав из Китая и Америки латинским словом Panax[73]. Слово Panax означает «панацея» – универсальное лекарство. Первоначально панацеей называли исключительно лекарственные средства. Сегодня мы говорим о панацее от чего угодно – от экономического кризиса до непонимания между подростками и их родителями. Панацеей звали дочь Асклепия, римского бога врачебного искусства, и в ее честь и назвали универсальное лекарство – Грааль ранней медицины. В Средние века поиски панацеи были одной из целей алхимии. Классические авторы, в том числе Феофраст, называли панацеей некоторые сирийские зонтичные, например Panax heracleum. У этого средства были и прославленные соперники – «бальзам Фьерабраса» (Фьерабрасом звали испанского супергероя времен Шарлеманя), «яблоко принца Ахмеда» (фрукт, приобретенный в Самарканде, из сказок «1001 ночи») и даже скромный тысячелистник – Achillea. Однако найти чудо-лекарство так и не удалось, хотя тысячелистник неплохо останавливает небольшие кровотечения.

Когда Линней в середине XVIII века произвел переворот в классификации и номенклатуре растений, то решил присвоить родовое название Panax группе довольно разных растений, родственных плющу. Один вид, P. ginseng, – многолетник из Юго-Восточной Азии. Китайское название «женьшень» означает «форма человека» – имеется в виду характерный раздвоенный мясистый корень с отростками, напоминающими конечности и фаллос. Женьшень входил в китайскую materia medica на протяжении как минимум 2000 лет, а затем, в XVII году, попал и в Европу. Первым упомянул его в западной литературе иезуит Афанасий Кирхер в своей книге “China Illustra” в 1667 году. В 1679 году норичский врач и натуралист сэр Томас Браун процитировал ботаническое описание Кирхера в сообщении о том, что женьшень подают в Лондоне, хотя сам он никогда не принимал его, несмотря на то, что сам, как известно, страдал необъяснимой меланхолией. В начале XVIII века другой иезуит – Пьер Жарту, поехавший в Китай миссионером, – дал более полное и эмоциональное описание растения. Ему предписали применять настой этого растения, чтобы побороть крайнюю усталость, и результат его просто потряс. Жарту стал исследовать роль женьшеня в местной культуре и обнаружил, что это самое ценимое и самое дорогое лекарственное растение в Китае. Для изготовления лекарств применяют корень и лечат им самые разные заболевания. Женьшень прописывали при вялости, головокружении, гонорее, депрессии, жаре, импотенции, коликах, ревматизме, судорогах, болях в ухе и холере, но чаще всего – при усталости и снижении сексуального влечения. В растении содержатся стероидоподобные химические соединения, которые и правда оказывают непосредственное, пусть и мягкое, биохимическое воздействие при некоторых подобных состояниях. Однако женьшень обладает и символическим смыслом, и силой внушения. Причудливая форма корня женьшеня, похожесть на человека наталкивала на мысль, будто это растение не то от природы, не то от Бога «предназначено» служить мощным лекарственным средством для всего организма.