Дитя человеческое - Филлис Дороти Джеймс

Интересно, больше ли Хелене повезло с Рупертом? Если эти двое получают удовольствие от секса, то они входят в число немногих счастливчиков. Секс теперь стал одним из наименее важных чувственных удовольствий. Можно было бы ожидать, что с постепенным избавлением от страха перед беременностью и полной ненужностью весьма неэротичных принадлежностей — пилюль, презервативов и овуляционной арифметики — секс получит стимул для изобретения новых, еще более изощренных наслаждений. Случилось же противоположное. Даже те мужчины и женщины, которые вовсе не стремились размножаться, захотели быть уверенными в том, что при желании могут иметь ребенка. Секс, полностью отчужденный от функции воспроизведения потомства, стал походить на бессмысленные акробатические трюки. Женщины все чаще сетуют, что получают, по их выражению, болезненный оргазм — спазм вместо удовольствия. Этому весьма распространенному явлению посвящаются многие страницы женских журналов. Женщины, все более нетерпимо относившиеся к мужчинам на протяжении 1980-х и 1990-х годов, наконец получили оправдание своему веками накапливавшемуся раздражению. Мы, которые больше не можем дать им ребенка, не можем дать им даже удовлетворения. Секс по-прежнему остается взаимным утешением, однако редко доводит до взаимного экстаза. Финансируемые государством порномагазины, все более откровенная литература, всяческие приспособления для стимуляции желания — ничто не возымело действия. Мужчины и женщины по-прежнему вступают в брак, хотя и значительно реже, с меньшей торжественностью и зачастую с представителями того же пола. Люди все так же влюбляются или говорят, что влюблены. Идет отчаянный поиск того единственного человека, предпочтительно более молодого или по крайней мере такого же возраста, вместе с которым предстоит встретить неизбежный упадок и разложение. Нам необходимо ощущать рядом теплую плоть, прикосновение руки к руке, губ к губам. Но любовная поэзия предыдущих веков вызывает у нас некоторое удивление.

Днем я шел пешком по Уолтон-стрит, не чувствуя особого раздражения из-за перспективы вновь встретиться с Хеленой и с удовольствием думая о встрече с Матильдой. Будучи зарегистрированным совладельцем, вписанным в удостоверение домашнего животного, я мог бы, конечно, обратиться в органы опеки над животными, чтобы добиться права на совместную опеку или на право навещать Матильду, но у меня не было желания подвергать себя такому унижению. По некоторым делам об опеке над животными разворачиваются такие ожесточенные, дорогостоящие и публичные битвы, что у меня нет охоты становиться их участником. Я знаю, что потерял Матильду, и она, это коварное избалованное, как и все кошки, существо, теперь наверняка меня позабыла.

При виде ее мне не стоило больших трудов обмануть себя. Она лежала в своей корзинке с двумя дрожащими, похожими на гладких белых крыс котятами, нежно тянущими ее за соски. Кошка взглянула на меня голубыми, лишенными выражения глазами и издала громкое и хриплое урчание, от которого корзина, казалось, заходила ходуном. Я протянул руку и дотронулся до ее шелковистой шерстки.

— Все прошло хорошо? — спросил я Хелену.

— О, вполне. У нас, конечно же, с самого начала схваток был ветеринар, но он сказал, что таких легких родов ему еще не доводилось видеть. Он забрал двоих из помета. Мы все еще не решили, которого из этих двух котят оставить себе.

Дом Хелены и Руперта небольшой, в архитектурном отношении ничем не примечательный, рассчитан на одну семью и имеет общую стену с соседним домом. Это построенная из кирпича пригородная вилла, главное ее преимущество — большой сад позади дома, уступами спускающийся к каналу. Большая часть мебели и все ковры были, видимо, новыми. Я подозреваю, что их выбрала сама Хелена, избавившись от всех атрибутов прежней жизни ее теперешнего возлюбленного, от всего, что имело отношение к его друзьям, клубам, уединенным холостяцким утехам, а также от фамильной мебели и картин, завещанных ему вместе с домом. Ей доставляло удовольствие создавать для него уют — я был уверен, что именно так она выражалась, — и он радовался, словно малый ребенок в новой детской. Повсюду чувствовался запах свежей краски. Задняя стена гостиной, как часто делают в оксфордских домах такого типа, была убрана, получилась одна большая комната с эркером впереди и французским окном, выходящим на застекленную лоджию сзади. Но одной из белых стен холла висели рисунки Руперта, выполненные им для книжных суперобложек, всего около дюжины, и каждый — в белой деревянной рамке. Всего их там дюжина. Интересно, кто придумал устроить эту публичную выставку — Хелена или он сам? Так или иначе, это оправдывало моментально возникшее во мне презрительное неодобрение. Я хотел было остановиться и посмотреть рисунки, но тогда мне пришлось бы что-нибудь сказать, а говорить ничего не хотелось. Но даже беглого поверхностного взгляда оказалось достаточно, чтобы понять, что рисунки очень хорошие. Руперт — большой художник, и эта самонадеянная демонстрация таланта всего лишь подтвердила то, что мне и так было известно.

Стол, накрытый в зимнем саду, поразил меня своим обилием: сандвичи с паштетом, булочки домашней выпечки и кекс с цукатами и орехами, который внесли на подносе, покрытом свеженакрахмаленной льняной салфеткой. Такие же маленькие салфетки предложили нам. В голову пришло слово «изысканность». Я узнал салфетку: Хелена вышивала ее незадолго до того, как ушла от меня. Значит, эта тщательно выполненная вышивка — часть ее приданого, немой свидетель адюльтера. Был ли этот изысканный пир — я помедлил, подыскивая новое уничижительное прилагательное, — рассчитан на то, чтобы произвести на меня впечатление, показать, какой хорошей женой она может быть мужчине, который по достоинству оценивает ее таланты? Для меня было очевидным, что Руперт высоко их ценит. Он чуть не млел от ее материнской заботы. Возможно, будучи художником, он воспринимает такую чрезмерную заботливость как должное. Зимний сад, подумал я, будет уютным весной и осенью. Даже сейчас, всего с одним обогревателем, в нем сохранялось приятное тепло. Сквозь стекло мне было видно, что хозяева как следует потрудились в саду. Шпалеру из колючих розовых кустов, закутанных у земли мешковиной, поддерживали аккуратные, похожие на забор подпорки, словно олицетворявшие надежность, комфорт, удовольствие. Ксан и его Совет одобрили бы это.

После чая Руперт ненадолго исчез в гостиной. Возвратившись, он протянул мне листовку. Я сразу узнал ее. Она была точно такой же, как та, что «Пять рыб» просунули мне под дверь. Сделав вид, что вижу ее впервые, я внимательно прочел листовку. Руперт, казалось, ждал моей реакции. Когда же ее не последовало, он произнес:

— Они здорово рисковали, ходя от двери к двери.

Я стал говорить, поймав себя на том, что, возможно, выдаю себя, и раздражаясь оттого, что не могу держать язык за зубами:

— Они бы не стали так делать. Это ведь не приходской журнал, правда? По-видимому, листовки разносил один мужчина или одна женщина, может, на велосипеде, а может, пешком, — просовывали их в двери, когда вокруг никого не было, оставляли на автобусных остановках, засовывали под дворники на припаркованных машинах.

— И все же это рискованно, не правда ли? — заметила Хелена. — Особенно если ГПБ решит устроить на них охоту.