Соблазнитель - Ирина Муравьева

– Я знаю, Башрут. Пропадает Ислам.

– Закончим вот лестницу, деньги получим и сразу домой, дорогой мой Алчоба.

– А я бы остался, Башрут. Ненадолго.

– Нельзя нам, Алчоба. Ислам пропадает.

– Ты прав, дорогой мой Башрут. Пропадает. А видел ты Катю? Красивая, правда?

– Зачем тебе Катя? Ислам пропадает.

– Закончим тогда только лестницу, ладно? И сразу домой. Тебе нравится Катя?

– Алчоба! Красивая женщина, да. Но ведь пропадает наш брат, наш Ислам. А Катя, Алчоба, не носит платка. Лицо ее, брат мой, бесстыдно открыто.

– Я это заметил, Башрут, дорогой. У нас в Анатолии Катю бы эту побили камнями, а может быть, и забросали навозом. Ты помнишь, какой у нас свежий навоз?

– А помнишь, Алчоба, ты горную реку? А маки на склоне горы? А наш дом? Жена тебя ждет, дорогой мой Алчоба. Ислам пропадает. Пора уезжать.

Придя к полному согласию относительно своих будущих поступков, турецкие братья Башрут и Алчоба закончили перестройку и перекраску лестницы и тут же, забрав свои деньги, купили билеты обратно домой. Всем троим: Башруту Экинджи, Исламу Экинджи и тоже Экинджи Алчобе, влюбленному в ванилью пропахшую русскую Катю.

Реакция младшего брата Ислама была столь ужасной, неверной, жестокой, что Катю с ванилью забыли тотчас же. Увидев билет свой, Ислам побелел.

– Зачем это мне? Что еще за билет?

– Ислам, дорогой, все дела здесь закончены. Ты видел ведь лестницу? Как хороша!

– Езжайте одни. Никуда не поеду.

И сразу набычился, кровью налился.

– Поедешь, Ислам. Очень даже поедешь.

– Сказал: отойдите! Не троньте меня!

Башрут взял Ислама за смуглое горло. Алчоба скрутил его тонкие руки.

– Ты пьянствуешь, брат. С армянином к тому же. Позоришь семью. Ты поедешь, Ислам.

– Убью себя лучше, зарежусь ножом. Пустите меня! Я останусь в России!

– В России ты хуже таджика, Ислам. Нас не отличают от них, унижают. Вчера в магазине какой-то мужик назвал меня «чуркой». Ты слышишь, Ислам?

Ислам опустил свою гордую голову. Глаза стали мокрыми.

– Я с дэвушкой Верой поеду. Клянусь. А так – не поеду.

Алчоба вздохнул:

– Пойдем, дорогой мой Башрут. Что скажу.

– И я тебе тоже скажу, дорогой. Пойдем говорить. Подожди нас, Ислам.

Через пятнадцать минут братья вернулись обратно. Ислам неподвижно лежал на кровати.

– Мы будем просить ее мать. Всю родню. Они не откажут нам. Верно, Башрут?

– Конечно, Алчоба. Они не откажут. Мы турки, Ислам, дорогой. А не чурки. И дэвушка Вера поедет с тобой.

Вечером, на следующий день, в дверь Лины Борисовны позвонили. Лина Борисовна все лето была в ужасном состоянии: Лариса, ее непутевая дочь, жена Переслени, замкнулась, как будто ей мать – злейший враг. А Вера не то что отбилась от рук, она стала просто почти невменяемой. Вставала в двенадцать, ложилась в четыре, ни книг, ни газет никаких не читала. Компьютер забросила, он запылился, подруги ее больше не навещали, она их – тем более. Просили ее отдохнуть хоть на даче: там речка, и луг, и знакомые дети. Куда там!

– На дачу? Смеетесь вы, что ли?

Никто не смеялся, все слезы глотали. В двенадцать она быстро что-то съедала, потом долго красилась и уходила.

– Куда ты?

– Иду погулять.

– А куда?

– Какая вам разница?

– С кем ты идешь?

– Еще не решила.

– Ты хоть бы поплавала! Лето ведь, жарко.

– А я и поплаваю.

– Где?

– Где-нибудь.

И хлопала дверью. И все становилось беззвучным: таким, что только взмахнет вот крылом своим муха, и вы ее тотчас услышите. Страшно. Историй о том, как детей похищают, как целые баржи украденных девочек плывут далеко-далеко за границу, как в парках гуляют маньяки-садисты, как люди одни расчленяют других и, если им деньги нужны, то сдают изъятые органы темным делягам, а те их опять-таки переправляют куда-то в Америку или в Бразилию, – подобных историй вокруг было столько, что хоть к телевизору не подходи.

И Лина Борисовна не подходила. Ей очень хватало и без телевизора. Ребенок домой возвращался за полночь.

– Верунечка, где ты была, моя детка? – фальшивила бабушка.

– Ах, я не помню! Гуляла! Там так хорошо!

– Где, Веруся?

На это она пожимала плечами. Потом уходила в их старую ванную и долго плескалась, смеялась и пела. В четыре утра, наконец, засыпала. И так каждый день. Без покоя, без отдыха.

Итак, в ее дверь позвонили. Открыла. Стояли два турка, носы – как у коршунов.

– Ты – бабушка дэвушка Вера, скажи?

Она помертвела:

– Я бабушка… девушка… Что?

– Смотри на картина. Ислам на картина.

И в нос ей суют пару снимков. На снимках – Ислам, этот самый мальчишка.

– А Верочка где? Моя Вера жива?

Не поняли, переглянулись.

– Где Вера-а-а-а? – И ноги обмякли.

И тут подскочил – спасибо ему! – армянин дядя Миша. Как это ни странно, почти даже трезвый.

– Жива ана, очень жива! Нэ волнуйтесь! Они ее сватать пришли, вашу внучку! А русский язык – нэ радной их язык, нэ всо панимают, щто вы гаварите!

– Как сватать? Кого?

А турки кивают. Глаза их замаслились.

– Есть много картина. Смотри на картина.

Других пара снимков. Какая-то сакля. А может, не сакля. И рядом осел. Потом три горы, водопад и осел.

– Радное село, – объяснил дядя Миша. – Имэют хазяйства. Скот тоже имэют. Па нынешним-та врэменам и нэплохо. Зэмля людей может всегда пракармить.

– Вы что, все рехнулись? – И Лина Борисовна едва не захлопнула дверь.

– Пагади-и! – сказал дядя Миша и вдруг помрачнел. – Жила она с ним, твая внучка, жила!

– Как это… жила? Как вы смеете… Вы…

– Хател от тебя утаить. Нэ хател тебя агарчать! Если б дочка мая… Такое узнал… Я убил бы ее! А я нэ имею ни дочки, ни сына, семьи нэ имею, адин я савсэм!

И он горько всхлипнул. А Лина Борисовна схватилась рукою за сердце. Одни только турки остались стоять, ее прожигали своими глазами.

– Ты так нэ пугайся! Ты просто скажи: отдашь или нэт? Вот и вэс разгавор! Я думал, что раз уж такое случилось, так лучше па-честному. Ты нэ сагласна?

Тут Лина Борисовна все же опомнилась.