Три жизни Алексея Рыкова. Беллетризованная биография - Арсений Александрович Замостьянов

идее приумножить и воспитать кадры — дело важное, но выполнимое. Как по маслу пойдет.

Это не просто обмен ударами, не просто разговор двух политиков на высоких тонах. Рыков умело фехтовал и наносил уколы в самые уязвимые, незащищенные «болевые точки» той тактики, которую предлагал Ленин. Ведь это самое страшное — превратиться в маргиналов, в секту. Другое дело, что уже через несколько месяцев стало ясно, что опасения Рыкова несправедливы, но тогда, в конце апреля, они звучали внушительно.

Например, хлесткое определение — «самая мелкобуржуазная страна». Звучит громко и категорично, а на первый взгляд — неотразимо. Это был сильный аргумент и точный удар — почти нокаутирующий. К тому же Рыков, много лет кочевавший по стране, хорошо знал, о чем говорил. Детских воспоминаний о холерном бунте хватало, чтобы понять общественные чаяния и запросы крестьянского большинства. За прошедшее время, конечно, многое изменилось, но не кардинально. Крестьяне мечтали стать собственниками земли. Какой уж тут социализм по Марксу.

Следует ли начинать социалистическую революцию, когда Россия еще не завершила революцию буржуазную? Для чего эта опасная чехарда? Да на одно только укрепление партийных рядов должно уйти несколько лет! Ленин о таких сроках и слышать не желал. Тут — парируя Рыкова — можно вспомнить и Виктора Гюго, писавшего в «Отверженных»: «Кто останавливает революции на полдороге? Буржуазия. Почему? Потому что буржуазия — это удовлетворенное вожделение. Вчера было желание поесть, сегодня это сытость, завтра настанет пресыщение. Напрасно хотели сделать буржуазию классом. Буржуазия — это просто-напросто удовлетворенная часть народа».

Рыков считал иначе. Он оказался сдержаннее по отношению к буржуа, чем французский классик. Немного зная Европу, Алексей Иванович полагал, что, во-первых, недурно бы нам у них многому поучиться и, во-вторых, что поворот к социализму начнется с Парижа, Берлина или Лондона, а не с наших утлых промышленных комплексов, на которых трудились вчерашние крестьяне с соответствующим мировоззрением. И как их сдвинуть с собственнической позиции?

Словом, Рыков — как представитель московской партийной организации — оказался чуть ли не главным оппонентом Ленина на конференции. «Апрельские тезисы» Старика привели его в ужас: Алексей Иванович считал, что такой радикализм приведет к катастрофе, к отрыву большевиков от рабочей среды, от других революционных партий. Ленин уже всерьез строил планы на захват власти. Рыков (как и большинство видных партийцев) в апреле 1917 года в это абсолютно не верил. И даже, видимо, считал, что за долгие годы эмиграции Ильич совсем оторвался от России, не разобрался в революционной реальности…

Алексей Иванович уже давненько не смущался спорить со Стариком — по существу, с их первой встречи. Бывали легкие дискуссии, случались и принципиальные ристалища, в которых они оказывались по разные стороны. И все-таки он остался большевиком, хотя его, бывало, клонило к меньшевикам. А бывало, что люди Плеханова (вот уж кто умел до поры до времени тихо плести интриги) и переманивали способного подпольщика — но тщетно. После стольких побегов, тюрем и ссылок он уж точно не числил себя рядовым большевистской гвардии. Это и Ленину, хорошо разбиравшемуся в человеческих амбициях, прекраснейшим образом было известно.

Рыков не витийствовал, не упражнялся в демагогии. Говорил продуманно — и признанный вождь, явившийся из «европейского далека», понимал, что под этими словами подписались бы многие — и не только из числа присутствующих на конференции, но и верные рядовые партии: «Буржуазная революция не окончилась, и поскольку она не окончилась, постольку революционная демократия должна вступить в блок. Путь блока был достаточно запачкан (Рыков понимал, насколько раздражает эта идея Ленина, и тезис про „запачканный путь“, видимо, должен был смягчить впечатления. — А. З.), но я думаю, что в том размахе революции, который есть теперь, мы должны работать»[50]. Это была основная мысль «товарища Власова», которого раньше уважали за авантюрный нрав и молодую энергию, а теперь поглядывают на него почтительно, помня о многолетнем пребывании в далеких и суровых ссылках. Он повторял: буржуазная революция творится на наших глазах, она дает нам шанс усилиться, пока еще нельзя, не пришло время с ней бороться: можно попасть под колеса истории.

По ленинской оценке, это — шаг к самому бесстыдному соглашательству, больше того — к предательству. Почти меньшевистская позиция, а меньшевики, прежние единомышленники, все больше становятся буржуазной партией, которой не нужно никакой пролетарской революции. Алексей Иванович добавил, что социализм должен прийти в Россию из более развитых стран с многочисленным, грамотным и активным пролетариатом. После этого надолго строптивый Рыков лишится полного доверия вождя. Да и не один Рыков. В те дни Ленин не в первый раз убедился, что верхушка большевиков только по сравнению с эсерами и меньшевиками выглядит как управляемая, отлаженная система. Железной армейской преданности лидеру никто не демонстрировал, а ленинские идеи казались многим видным большевикам преждевременными и непродуманными.

У Ленина в запасе было немало аргументов, но главный из них, если говорить упрощенно, — он считал, что настало время ослабления государственного аппарата, быть может, краткое. И этот шанс, о котором социал-демократы так долго мечтали, преступно было бы не использовать. Рыкову после ссылки, после долгой борьбы с полицией было непросто понять — куда улетучился карательный аппарат империи? Даже если империя стала буржуазной. Ленин считал, что после демонтажа монархии система как минимум несколько месяцев останется аморфной, почти бессильной. Легко было упрекнуть партийного лидера в авантюризме, в преувеличении собственных сил.

Виктор Ногин. [РГАСПИ. Ф. 421. Оп. 1. Д. 565]

Любопытно, что русские социалисты, более-менее дотошно изучавшие устройство современных западных предприятий (Ленин, Инесса Арманд, Серго Орджоникидзе), в отличие от Рыкова, не считали, что только европейские рабочие могут быть застрельщиками пролетарской революции. А знатоки «родных осин» несколько более скептически относились к возможностям русского рабочего класса.

Чуть более сдержанно и изящно спорил с Лениным другой знаток российских предприятий и рабочих коллективов — Виктор Павлович Ногин — человек разумный и осторожный, один из немногих настоящих рабочих в партийной верхушке.

Ногин стал для Рыкова полезным соратником. В прошлом агент «Искры», он уже целый год активно вел партийную работу в Московской губернии и, между прочим, был на конференции одним из главных докладчиков. Ленинские «апрельские тезисы» он решительно не принимал, считал преждевременными, завиральными. Между слов прочитывалось: Ильич отстал от русской жизни, выдает свои мечты за действительность. Они с Рыковым не были близкими друзьями, но их негласный политический альянс действовал не один год — до самой смерти Ногина весной 1924 года, вскоре после всенародного прощания с Лениным.

Вождя этот неожиданный тандем видных большевиков, имевших влияние на возрождавшуюся Московскую партийную организацию, не мог