Семь фунтов брамсельного ветра - Владислав Крапивин

— Ничего не определяющим! — громко возразила Инна Семеновна. Даже взвизгнула слегка. — Вы, Дмитрий Витальевич, просто не в курсе! Они теперь звонят с сотовых телефонов! Заимствуют у папочки, уезжают подальше и — нате вам! Посмотрите на эти их дурацкие «лифчики»! Завели моду! Там в карманах наверняка и мобильники, и пейджеры и… не удивлюсь даже, если и пистолет отыщется…

— С глушителем, — не выдержала я. — И три запасных обоймы…

Общее внимание обратилось ко мне (а звон-то внутри меня продолжался).

— Это Мезенцева, — скорбно сообщила Инна Семеновна. Девица-лейтенант покивала. Тип в камуфляже вытянул из-за нее шею. Может быть, тот самый мордастый Панкратьев? Судя по описаниям, не исключено…

Лейтенантша кивнула, мельком глянув на меня:

— Я поняла…

И тогда я… узнала ее. Она была одной из вожатых в лагере! Кажется в первом отряде, у самых дуботолков. Не то Полина, не то Галина…

— Да, это я. Мы немного знакомы. В «Отраде» вы так заступались за Гертруду Аркадьевну, которая лупцевала ребятишек…

Полина-Галина пожала плечами: что, мол, за бред? И обратилась к географу:

— Следует ли понимать, что вы попытаетесь воспрепятствовать выполнению наших служебных обязанностей? — (А голосок-то! Ну прямо орхидея на клумбе!)

— Безусловно, — светски наклонил голову Дмитрий Витальевич. — Если это выполнение будет в противоречии с законом. Повторяю: я отвечаю за ученика Булыскина, и оберегать его от произвола — моя прямая обязанность. — Веснушек уже не было видно.

— Я тоже за него отвечаю! — Инна Семеновна уже не следила за тоном. — Я беру эту ответственность на себя!

— Отлично. Тогда прошу письменное распоряжение. Прежде, чем уведут мальчика… который, кстати, вчера утром был у меня на глазах и ни по какому телефону не звонил.

— Какое распоряжение?!

— Я же говорю: письменное. Что именно вы отдаете ученика в милицию, а я ни при чем… Или позвольте мне продолжить занятия.

Было видно, что Инне очень не хочется давать такое распоряжение. Тем более, что Буль в этот момент дерганым шепотом сказал:

— Хомяк, если что, сразу… позвони мне домой… отцу…

Инна Семеновна обернулась к лейтенантше.

— Пройдемте пока ко мне. До конца урока пятнадцать минут. Никуда этот Булыскин не денется…

Но он «делся». Вернее, делись те, кто приходили за ним. Видимо, решили, что нет смысла давить на Буля, если целый класс вместе с учителем готовы подтвердить: не виноват. Конечно, Буль — пакостный тип, но зачем же зря-то…

Шел урок за уроком, никто больше никуда Буля не тянул. Он успокоился в конце концов. А после уроков подошел ко мне.

— Ты… Мезенцева… в общем это…

— В общем понятно, — сказала я. Чтобы не мучился.

Он обернулся к Стаканчику:

— Стакан, ты тоже… ну, как говорится…

— Как говорится, ладно… Ты Дмитрию Витальевичу спасибо скажи.

— Ну и скажу…

— Ну и скажи… И за то еще, что не спросил сегодня. Обещал ведь…

— Подумаешь! Взял бы да спросил, — буркнул Буль. — Я учил…

Когда мы втроем шли домой, Люка повздыхала:

— Воображаю, какой скандал Инна устроит Диме в учительской. Со свету сживет…

— По-моему, его так просто не сживешь, — заступилась я. — Он снаружи как Чехов, а внутри, как д’Артаньян…

— Не похож он на Чехова!

— Женя говорит про манеры, — уточнил Стаканчик.

— Спасибо за разъяснение, а то я такая тупая…

Они со Стаканчиком часто поддевали друг друга. Чтобы не заспорили, я сказала:

— Кстати, у Буля в самом деле мог быть мобильник, и вчера, и сегодня. Он как-то им хвастался. Другое дело, что он и правда не звонил. Но если бы нашли, не отвертелся бы…

— В таком «лифчике» хоть миномет можно спрятать, — примирительно откликнулась Лючка.

Стаканчик так же примирительно сообщил:

— У меня есть почти похожая безрукавка, тоже с десятком карманов. Но я не знал, что у нее такое… дамское название.

— Ничуть не дамское, — со знанием дела возразила Лючка. — Наоборот, мужское, десантное. Такие лифчики надевают всякие спецназовцы, когда идут на операцию, мне дедушкин сосед в Казанцеве рассказывал, бывший майор. Они в карманы толкают, все, что надо: автоматные рожки, фонарики, ножи, пакеты для перевязки, гранаты…

— Надо попробовать, — хмыкнул Стаканчик, похожий на спецназовца, как свечка на бульдозер.

А я вспомнила нашу знакомую тетю Соню. Ее рассказ про первую любовь, про пацаненка с забавным прозвищем…

Тете Соня в последнее время стала часто заходить нам. Раньше она приходила лишь изредка, со своей дочерью тетей Лией, маминой подругой. А тут вдруг стала появляться одна. В выходные или по вечерам, в «послерабочие» часы.

— Валечка, иду с магазина, смотрю, у вас окошечко светится…

Мама была ей рада — по-настоящему, не из вежливости. Тетя Соня — бодрая, маленькая, горбоносая — усаживалась на кухне, пила чай, вела с мамой беседы. Иногда какие-то «закрытые», в полголоса (я вежливо исчезала). А порой громкие и откровенные:

— Ну и что мы поедем в эту Хайфу? Или там меньше стреляют, меньше взрывают, чем у нас? Вы мне скажите, да или нет? Или там меньше берут заложников? Это же безобразие стало одинаково по всей Земле!

Насчет тихих бесед я как-то сказала маме:

— Мне кажется иногда, что она уговаривает тебя поехать с ними. Вернее, всех нас.

— Не говори глупости.

— А что? Илья, по крайней мере, вполне сошел бы за еврея: кудлатый, очкастый, нос как у филина…

Мама посмеялась: «А нас с тобой куда?» Потом объяснила, что тетя Соня опасается ехать, заранее тоскует об оставленных родных местах и ей хочется поговорить о сокровенном.

Но иногда тетя Соня говорила о сокровенном и при всех:

— И что Лия нашла в том краю, где она ни разу не была? Ну да, там Боречка, там Мотя и Лева, но они уже именно там, всеми корнями! А мы? Мы даже не знаем языка, на котором там надо говорить! Лучше бы я поехала в Бобруйск, где провела свое детство. Но Бобруйск — это же сейчас больше заграница, чем Израиль! По крайней мере, оттуда нам никто не пришлет приглашение!.. И это город, где я родилась, вы подумайте! Где ходила с братом Борей в школу… Где — вы не поверите — была моя первая любовь…

— Сколько же вам было тогда лет? — улыбнулась мама.

— Девять лет. Да. А ему десять. У него были большущие глаза и растрепанная челка. Тогда в школе не разрешали длинные прически, но даже в его коротенькое челке мне виделась поэтическая кудрявость, как у лорда Байрона… Он был отчаянный футболист. Когда играли на пустыре недалеко от Советской улицы, что выходит прямо к Березине, он весь горел. Носился по траве, облетая встречных игроков как на крыльях. Болельщики всегда стояли на краю пустыря и кричали то наперебой, то хором: