Листопад - Тихомир Михайлович Ачимович

На старом, заплатанном зипуне старика красовалась звезда Карагеоргия, которой он был награжден в годы первой мировой войны.

— Пера Банкович служит королю и отечеству! — подняв над головой указательный палец, воскликнул старик тусклым голосом.

— А не надоело тебе, Пера, проливать кровь за короля?

— Никак нет, и не может надоесть. Мы, сербы, без короля, что овцы без пастуха, — всюду блуждаем, а хорошего пастбища не находим. — Он подошел к Милану и зашагал рядом с ним. — Ты, Лабуд, народ говорит, в генералы пробиваешься? Дай тебе бог удачи, юноша! Наше село каждую войну кого-нибудь наверх выдвигает. Еще во время войны с турками воевода Янко Кайтич был произведен в князья. В прошлую войну Светолик Павич вырос от капрала до капитана, а после войны стал председателем общины. А сейчас ты — генерал. Не думал, что ты так быстро преуспеешь. Я шесть лет провел на войне, звезду Карагеоргия заслужил, но звания мне так и не дали. Обещали сначала присвоить звание фельдфебеля, а потом, видно, забыли. А я бы и капралом был доволен, не такой уж я жадный до чинов. Ты же — генерал! Здорово! Только люди говорят, что ты со своей армией против короля и против церкви поднялся… Неужели?

— Правильно люди говорят, отец, мы и против короля и против церкви.

— Теперь понятно, почему тебя бог наказал, — произнес старик.

— Что ему до меня, мы с ним разошлись.

— Ты с ним, может быть, и разошелся, а он с тобой еще не хочет расставаться. Поэтому и приказал Стояну сжечь твой дом. И мне тоже. Я целый день Стояну помогал.

У Лабуда пересохло в горле. Он повернулся к старику, схватил его за грудь и приподнял над землей.

— Вы со Стояном сожгли мой дом?

— Сожгли, я тебе уже говорил, — ответил старик, ничуть не испугавшись гнева Лабуда. — Чамчич привел свое войско, то, которое борется за короля, и приказал именем бога и отечества сжечь твое хозяйство. Видел бы ты, какой был кострище! Когда дом сгорел, четники на углях испекли твоих поросят и съели. Всех четырех. Меня тоже угостили. Здорово, когда дома жгут, а потом свиней в углях пекут. Не помню точно, но кто-то мне говорил, что в Дучине, когда сожгли дома партизан, женщин в костер бросали. Видишь ли, там животных не нашлось. Я потому держу в запасе двух овец. Если придут жечь мою хату, пусть не меня, а овец в огонь бросают. Только они меня не тронут, поскольку я за короля.

Лабуд плохо слушал бормотание старика. Все в нем клокотало.

— Гады, бессердечные гады! — повторял он беззвучно. — Четники приказали сжечь дома всех партизан, а их семьи уничтожить.

— Что они сделали с моей матерью и сестрой? — спросил Лабуд, готовый услышать самое худшее.

— А что они могли с ними сделать, если я их вовремя спрятал? — хитро улыбнувшись, ответил старик. — Пока четники рыскали по селу, они сидели в моем подвале. Да, да, в моем. Хотя люди и говорят, что ты безбожник и против короля, но твою родительницу я уважаю. Помнишь, Милан, как в детстве я тебя катал на повозке? Не забыл? Хорошее было время. Только все хорошее быстро проходит. Ты в те времена декламировал стихи про короля, а сейчас воюешь против него. Что делать, может быть, так и надо. Будь я помоложе, тоже, наверное, пошел бы с тобой. Король оставил нас здесь, чтобы мы дрались и погибали за него, а сам сбежал. Как же так? Придется, видно, и мне свою армию против него поднимать. Ты только подожди немного. Видишь, какую я себе винтовку смастерил? Дай мне патронов для нее, и я пойду тогда убивать всех, кто против меня, и твою сестру убью. Она сейчас живет в Белграде и разъезжает с немцами в автомобилях. Ее уже два раза видели с ними.

— Не может этого быть, это ложь! — протестующе воскликнул Лабуд. — Моя сестра никогда не будет за фашистов.

— Стыдно тебе не верить старому человеку, — рассердился Пера Банкович. — Я никогда не вру. Мне все обо всех известно. Когда придет наш день, мы каждому воздадим по заслугам.

Лабуд шагал прямо по лужам, спеша к своему дому и не слушая старика. Слабость охватила его, ноги подкашивались. Ему не хотелось верить словам Перы, но отдельные крестьяне, встречавшиеся на пути, казалось, подтверждали рассказ старика. Они опускали глаза, отворачивались, чтобы не встретиться с ним взглядом, старались свернуть в сторону. Жидкая грязь хлюпала под ногами. На заборах кричали галки и сороки, бесстрашно перескакивали с места на место, не боясь людей. Поразительная живучесть: люди каждый год разоряли их гнезда, а они размножались как ни в чем не бывало, и нет им ни конца на края.

Дом Лабуда находился почти на самом краю села, рядом с рощицей. Лабуд своими руками отвоевал у леса небольшой участок, выкорчевал его и посадил фруктовый сад. Весной сад бурно цвел, радуя глаз. Сейчас все было поломано, загажено, уничтожено. На месте дома осталось темное пепелище, валялось несколько обгоревших бревен. В центре, словно памятник, торчала печная труба. В ней было похоронено прошлое Лабуда, его счастье, его мечты, плоды его тяжелых трудов.

От огня уцелела лишь ограда. Калитка был закрыта на задвижку. Милан ткнул калитку ногой и вошел во двор. Нигде ни души. Только на противоположной стороне забора сидела сорока, словно сторож. Под ногами хрустела битая черепица, словно песок на зубах, скрипело мелкое стекло. В воздухе стоял горьковатый запах гари; он бил в нос, проникал в кровь, леденил душу.

Много раз видел Лабуд сожженные дома, целые деревни, превращенные в пепелища. Но еще никогда он так глубоко не ощущал это горе людское, как сейчас. Прислонившись к ограде, окаменевший и отрешенный, он смотрел на останки своего прошлого и думал о том, что теперь у него остался лишь один путь — тот, который он выбрал давно и которым должен следовать до конца.

«Теперь мне все равно, — сказал он себе. — Поправить здесь ничего нельзя». Его ноги дрожали, когда он обходил свое бывшее хозяйство. Во дворе ничего не уцелело. Дерево, росшее недалеко от дома, все обгорело. Его почерневшие ветки жалобно шелестели. Лабуд понимал бессмысленность своего кружения по пепелищу родного дома, но поделать с собой ничего не мог. Не так просто было ему повернуться спиной ко всему этому, и уйти. Вся прошлая жизнь Лабуда, все его надежды были связаны с кусочком этой земли, и трудно было бросить то, с чем