Прожорливое время - Эндрю Джеймс Хартли

У Мемориального театра, в настоящее время наполовину разрушенного, обрамленного строительными лесами и пластиковыми занавесями, трепещущими на ветру, Томас поел рыбу и жареную картошку с капелькой ярко-зеленой массы, которая называлась гороховым пюре. Он осторожно попробовал эту размазню, и она ему понравилась. Обильно полив картошку уксусом. Томас с аппетитом расправлялся с нею, глядя на Бирмингемский канал, разделяющий Стратфорд пополам, и тут заметил слева от себя кучку туристов, обступивших улыбающегося пожилого мужчину в поношенном сером костюме, выглядевшем так, будто он сделан из фетра.

Невысокий лысеющий человечек обладал звучным голосом, и Томас разобрал отдельные фразы:

— «Влюбилась в меня! За это надо вознаградить ее. Слышал я, как они обо мне судят: думают, что я зазнаюсь, если замечу ее любовь; но их словам, она скорей умрет, чем выдаст чем-нибудь свое чувство…»

Кто-то из туристов крикнул: «Ромео!», однако мужчина продолжал декламировать, как будто ничего не слышал. Другой заявил: «Петруччо», но с тем же результатом.

— Бенедикт, — прошептал себе под нос Томас.

— «…и умна, если не считать того, что влюбилась в меня, — по чести, это не очень-то говорит в пользу ее ума, но и не доказывает ее глупости…»[18]

— Как там звали этого парня из «Много шума…»? — пробормотала крупная женщина в пестром платье, рассуждая сама с собой. — Бенедикт!

Пожилой мужчина низко поклонился, раздались разрозненные аплодисменты, но он уже выпрямился и продолжил:

— «Что сделано, того уж не исправить. Ошибки часто люди совершают — приходится в них каяться потом…»

Кто-то из толпы продолжал слушать его, но остальным игра уже наскучила, и они двинулись дальше. Их место заняли другие. Встав из-за столика, Томас направился прочь. Кто-то крикнул: «Леди Макбет!» Старик не умолкал, как будто ничего не слышал.

— «Детей утробы вашей я убил, — с выражением декламировал он. — Но заменю я их потомством новым от вашей дочери и от меня…»[19]

— Ричард Третий, — сказал Томас.

Кое-кто в толпе обернулся, а старик лишь мельком скользнул по нему взглядом, поклонился, выпрямился и начал снова.

— «Кто этого желает? — с жаром произнес он. — Кузен мой Уэстморленд? Ну нет, кузен: коль суждено погибнуть нам, — довольно потерь для родины; а будем живы…»[20]

— Генрих Пятый, — сказал Томас.

Старик опять поклонился, вытянулся и проговорил:

— «Вот его находит он вотще разящим греков…»[21]

Кивнув, Томас улыбнулся и двинулся прочь. Некоторые туристы проводили его восхищенными взглядами, и Найт преисполнился гордости.

«Вот видишь, — произнес голос у него в голове, — Дагенхарт был прав. Ты пытаешься доказать, что уход из аспирантуры явился правильным решением. Мол, ты лучше их всех».

Неправда.

«Вот почему ты так хочешь стать тем, кто достанет „Плодотворные усилия любви“ из шляпы, словно фокусник из Лас-Вегаса. Чтобы все рукоплескали и называли тебя лучшим среди них…»

Неправда. Абсолютная.

Найт решительно шел вперед. Позади слышался непрерывный поток цитат в исполнении старика. Почему-то это действовало Томасу на нервы.

Церковь, где был похоронен Шекспир, пришлась ему больше по вкусу, хотя бы потому, что царящая в ней священная атмосфера заставляла всех молчать. Томас сделал то, что ему всегда нравилось делать в подобных местах: посидел один, впитывая тяжесть веков, исходящую от резных гробниц и воздушных сводов. Выйдя на улицу, он побродил между могилами под раскидистыми древними деревьями, чувствуя себя мошкой, гонимой ветрами времени и бренностью бытия.

«Джулия была права, — подумал он. — Ты старый гуманист».

Возможно. Есть вещи и похуже. Словно желая отпраздновать это, Томас спустился к реке и сел под удлиняющимися тенями ив, глядя на воду, рассеянно размышляя о строчках, написанных человеком, который, сочиняя их, возможно, вспоминал это самое место.

Есть холм в лесу: там дикий тмин растет,

Фиалка рядом с буквицей цветет,

И жимолость свой полог ароматный

Сплела с душистой розою мускатной…[22]

С этими мыслями он растянулся на траве и проспал целый час, а лебеди и утки плавали вдоль берега, как делали это на протяжении бесчисленных столетий.

«Грязная утка» была чисто стратфордским заведением. На самом деле бар, по крайней мере ресторан, при котором он находился, назывался «Черным лебедем». Если верить путеводителю, купленному Томасом, актеры облюбовали это место еще со времен Дэвида Гаррика. Впрочем, Найт относился к этому утверждению скептически. Ведь в те далекие годы Стратфорд не был крупным театральным центром, разве не так? С другой стороны, заведение выглядело достаточно старым. Здание из кирпича и дерева, похожее на сотню других, которые Томас уже успел увидеть в английской глубинке, но озаренное богемной аурой ожидания, выходило на набережную Эйвона. Быть может, здесь он наткнется на Яна Маккеллена или Джуди Денч,[23]выскочивших быстро пропустить по кружке после спектакля, или сядет за тот самый стол, за которым Ричард Гаррис, Питер О’Тул и Ричард Бертон[24]пили на спор, выясняя, кто первым свалится на пол…

Томас пришел первым и заказал пинту «Старой пестрой курицы». Протянув бармену десятифунтовую бумажку, он получил на сдачу горсть тяжелых монет в один фунт. Его карманы уже были полны такими кругляшками, как будто он их собирал. Найт расплачивался исключительно бумажными деньгами, потому что в них было проще разбираться. Возня с незнакомой мелочью сразу же выдавала в нем иностранца. Все было настолько дорогим, черт побери, что попытка рассчитаться монетами казалась бессмысленной.

В заведении было тихо — пара здоровяков во внутреннем дворике, молчаливое семейство из четырех человек в углу, однако бармен заверил Томаса, что заведение заполнится до отказа, как только закончится дневной спектакль.